Эмиль Золя - Избранные произведения. II том

Но вот наконец появлялся полковник. Знамя, которое ночью хранилось у него, развертывалось. Зычный голос подавал два-три слова команды, и вдруг полк трогался. Он покидал площадь под звонкое цоканье копыт и барабанную дробь, от которых взволнованно колотились наши сердца. Мы пускались во весь дух и бежали впереди колонны, рядом с музыкантами, которые, прощаясь с городом, играли бравурный марш. Сначала трижды звучал звонкий сигнал горнистов, предупреждающий музыкантов, затем, заглушая все звуки, вступали фанфары. Громкий марш замолкал за пределами города, и постепенно звуки музыки терялись вдали. Полк сворачивал влево, на красивую Марсельскую дорогу, обсаженную вековыми вязами. Теперь лошади шли свободным шагом по белой от пыли широкой дороге. Нам казалось, что и мы тоже уходим на фронт. Город где-то далеко, коллеж позабыт, и мы с восторгом маршируем в такт музыке. Вот так мы каждую неделю уходили на войну.

Какие это были чудесные утра! Шесть часов, длинные косые лучи уже высоко поднявшегося солнца заливают ярким светом поля. В свежем утреннем ветерке дрожит теплый воздух. Стайки птиц перепархивают с одного куста живой изгороди на другой. А там, вдали, с лугов поднимается розоватый туман. И на фоне этого радостного пейзажа — красавцы солдаты, ослепительные кирасиры, на груди которых, подобно ряду солнц, сияют кирасы. Дорога круто поворачивала и шла по широкой долине вдоль реки. Любопытные горожане никогда не заходили дальше, — пожалуй, мы одни упорно продолжали путь. Спустившись с берега, мы подходили к мосту, перекинутому через реку. Только здесь беспокойство охватывало нас. Наверняка было уже около семи часов, и если мы не собирались пропустить уроки, то у нас еще оставалось время добежать до коллежа. Но часто, поддавшись соблазну, мы шли еще дальше, и тогда уж не спешили на занятия, а повесничали до большой перемены, прячась в густой прибрежной зелени. Иногда мы устраивались на каменном парапете моста и смотрели, как полк поднимался по противоположному берегу.

Да, это было удивительное зрелище! Почти на два километра дорога шла круто в гору. Лошади замедляли шаг, а фигуры людей, мерно покачивающихся в седлах, делались маленькими-маленькими. Вначале каждая каска, каждая кираса казалась солнцем, потом светила уменьшались, и вскоре в гору подымалась целая армия звездочек. Наконец, и последние всадники исчезали, дорога пустела. От великолепного полка, который только что проходил перед нами, оставалось лишь воспоминание.

Мы были еще мальчишками, и все же при виде этого зрелища мы становились серьезными. Все время, пока полк поднимался по берегу, мы хранили глубокое молчание и не отрывали от него глаз, огорчаясь, что сейчас потеряем его из виду. А когда он пропадал вдали, мы, чувствуя, как у нас подкатывает к горлу комок, еще некоторое время все же смотрели на далекий холм, за которым скрылись солдаты. Вернется ли когда-нибудь этот полк? Придется ли ему вновь спускаться по этому склону? От таких вопросов нам становилось грустно. Прощай, прекрасный полк!

Жюльен очень уставал от этих прогулок. Он ходил с нами так далеко только потому, что не хотел расставаться с братом. Эти вылазки изнуряли его, к тому же он панически боялся лошадей. Помню, как однажды, когда отправлялся артиллерийский полк, мы опоздали в школу и весь день прогуляли. Луи был вне себя от восторга. Мы позавтракали в деревне, съели яичницу, затем он потащил нас к одной заводи, в которой хотел непременно выкупаться. Неожиданно он заявил, что, как только вырастет, пойдет добровольцем в армию.

— Нет! Нет! — закричал Жюльен, обнимая его.

Он смертельно побледнел. Луи смеялся, называл брата дурачком. Однако тот упрямо повторял:

— Тебя убьют, я знаю.

В тот день, взволнованный, не обращая внимания на наши шутки, он открыл нам свое сердце. Он находил солдат злодеями и не понимал, что нас привлекает в них. Всему виной солдаты, — не будь солдат, не было бы и войны. Вообще он ненавидит войну, безумно ее боится и позднее сделает так, чтобы его брат не пошел на фронт. Это было какое-то болезненное, непреодолимое отвращение.

Проходили недели, месяцы. Нам надоело провожать войска, и мы придумали новое развлечение — удили утром мелкую рыбешку и затем лакомились своим уловом в дешевом кабачке. Вода была ледяная. Жюльен простудился и чуть не умер от воспаления легких. В коллеже про войну уже не говорили. Мы еще больше погрузились в переводы Гомера и Вергилия. Неожиданно мы узнали, что французы одержали победу, и это нисколько нас не удивило. Потом опять, но теперь уже в обратном направлении, стали проходить войска. Однако мы ими уже не интересовались. Два-три полка привлекли наше внимание — ряды их сильно поредели. Нет, полки были уже не столь ослепительны, как прежде. Так предстала Крымская война перед учениками провинциального коллежа.

В 1859 году в Париже я заканчивал свое обучение в коллеже Людовика Святого. Там же учились Луи и Жюльен, мои школьные товарищи из Экса. Луи готовился к вступительным экзаменам в Политехническую школу. Жюльен собирался поступать на юридический факультет. Мы все трое были приходящими учениками.

В то время мы уже не были дикарями, ничего не ведающими о современных событиях. Париж нас научил уму-разуму. И когда началась Итальянская кампания, мы понимали, какие политические причины ее вызвали. Мы рассуждали о войне, как настоящие стратеги и государственные деятели. В коллеже все живо интересовались кампанией и следили по картам за передвижением войск. На уроках мы отмечали флажками различные позиции, проигрывали и выигрывали сражения. Чтобы не отставать от событий, мы покупали невероятное количество газет. Приносить их поручалось нам, приходящим. Поэтому карманы наши были всегда оттопырены, пачки газет, спрятанные под пальто, покрывали нас с ног до головы, как латы. Во время занятий газеты обходили класс, никто не интересовался уроками, каждый, спрятавшись за спиной соседа, жадно поглощал газетные заметки. Большие листы, чтобы их не было видно, делили на четыре части и прятали в учебниках. Не все преподаватели были простофилями, но они смотрели на эти проделки сквозь пальцы, терпеливо, полагая, что лентяев не исправишь.

Первое время Жюльен только пожимал плечами. Он страстно полюбил поэтов тридцатых годов и всегда носил в кармане томик Мюссе или Гюго, стихи которых читал на уроках. Когда ему передавали четвертушку газеты, он, даже не заглянув в нее, пренебрежительно передавал листок следующему и продолжал читать стихи. Ему казалось чудовищным, что можно преклоняться перед солдатами. Но после потрясения, перевернувшего всю его жизнь, он в корне изменил свои взгляды.