Эмиль Золя - Избранные произведения. II том

Что касается мужчин, то они еще резче. Они толкуют: не жалость ли видеть, что такой молодец, добрый карабинер, проводит жизнь в праздности и обжорстве! Другие, высовываясь из окна, подражают вороньему карканью. Рабочий, спускающийся с лестницы и весь осыпанный известкой, нарочно толкает священника, чтобы запачкать ему рясу. Вокруг аббата растет глухой заговор, тайное недоброжелательство, выражающееся в конце концов в угрозах и свистках.

Но на этом дело не останавливается. Его обвиняют в том, что он навещает так часто Лизу вовсе не с религиозными целями. У Лизы сохранились еще прекрасные зубы и волосы; она очень могла пленить кюре. И не только плохие рабочие, пьяницы и лентяи, распространяют эту гадкую сплетню: хорошие ребята, приличные жильцы дома, степенные работники, не пьющие и не прогуливающие ни одного дня, подсмеиваются так же громко, как и остальные. Аббат является козлом отпущения, над которым все издеваются. Самые снисходительные толкуют, что священники такие же люди, как и все прочие, что между ними есть хорошие, как и дурные, но что следовало бы их женить насильно, чтобы они не вносили раздор в семьи. И насмешки сыплются градом, особливо насчет исповеди. Матери семейств объявляют, что не станут посылать дочерей к исповеди, потому что помнят, какие вопросы задавали им кюре, когда им было пятнадцать лет. Да, да, аббат, должно быть, ходит исповедовать Лизу. Хорошо он ее исповедует, нечего сказать!

Наконец, в один прекрасный вечер, после драки, происходившей во дворе, одни слесарь, которому Ранбер подбил глаза кулаком, восклицает:

— Ступай проедать поповские деньги!.. Твоя Лиза обкрадывает кружку бедных со своим черноризником. Легко сказать, хорошими делами занимаетесь вы втроем!

Тут рассвирепевший каменщик взбегает наверх и набрасывается на Лизу, клянясь и божась, что если когда-нибудь поймает аббата, то задаст ему жаркую баню. Как раз аббат приходит на другой день, в тот момент, как Ранбер кончает обедать.

— Угомонись, пожалуйста! — кричит Лиза. — Господин кюре приходит с хорошей целью… Он хочет повенчать нас и говорит, что так будет честнее.

Но каменщик ничего не слушает и, выругав кюре самым площадным образом, резко приказывает ему убираться.

— Проваливайте и никогда не суйте больше сюда своего носа, или я сверну вам шею и спущу вниз по лестнице!.. Виданное ли дело, чтобы всякая каналья мешала жить людям по-своему.

Священник, сохраняя полное спокойствие, дожидается, чтобы ему дали высказаться. И тогда говорит очень кротко и пытается тронуть бешеного безумца, спрашивая у него: какую участь готовит он детям, если они у него будут.

— Послушайтесь меня, подумайте о будущем, женитесь…

Но Ранбер перебивает его.

— Эх! женитесь сперва сами!.. Ищите себе жену, только не мою, слышите ли… Ну, убирайтесь и больше не приходите!

Аббат де Вильнев поникает головой и уходит. Мужество изменяет ему. Спускаясь с лестницы, он слышит кругом себя злорадный смех; соседи подслушали сцену и забавляются тем, что его прогнали без церемонии. Все спешат поглядеть, какое у него лицо. Он кажется всем крайне забавным в смущении и с опущенной головой. Вот хороший урок для черноризников. Потом, когда аббат проходит по кварталу, ему кажется, что все прохожие смеются, на него глядя, точно им известно его поражение. Да, весь квартал враждебно настроен против него, все предместье указывает на него пальцами. И вот когда он сознает, что городское население совершенно эмансипировалось и что церковь не имеет больше на него никакого влияния! Мечта его — пробудить веру в толпе и пересоздать современное общество — поколеблена. Боже мой! Неужто наступили новые времена? Неужто надо искать истину где-нибудь в ином месте, а не в католическом догмате, где он признавал ее до сего дня? Сомнение растет, борьба становится еще ожесточеннее. Он стоит на стезе страстных и умных священников, в которых пробуждается свобода мышления и которые отрываются от церкви, не умея сделаться полезными воинами прогресса. Они так и остаются искалеченными навеки и гибнут бесцельно.

У Робино, турской буржуазной семьи, маленький интимный обед. Накрыто всего четыре прибора: для г-на Робино, г-жи Робино, мадемуазель Клементины, их дочери, и аббата Жерара, приходского священника.

— Господин кюре, пожалуйста, возьмите еще кусочек рыбы, — говорит г-н Робино с настоянием. — Ведь вы любите рыбу, не отказывайтесь.

— Господин кюре, — шепчет по другую сторону г-жа Робино, — возьмите еще парочку грибков, умоляю вас!.. Возьмите вот эти, из дружбы ко мне.

И сама служанка, Франсуаза, раскупоривающая бутылку, шепчет на ухо кюре:

— Прикажете шамбертену, господин кюре?

Аббат Жерар, весь сияющий, отвечает направо, отвечает налево с любезной вежливостью и даже благодарит Франсуазу, дружески подмигивая ей глазом. Его, право, балуют. Но рыба такая превосходная, и он охотно съест еще несколько грибков. Затем, опрокинувшись на спинку кресел, осушает стакан с шамбертеном, полузакрыв глаза. В столовой тепло; обед превосходный. Нельзя придумать более тонкого и приличного удовольствия, как проводить таким образом вечерок в почтенном семействе, которое вас обожает.

Аббату Жерару пятьдесят лет. Он толст, но сам так мило подсмеивается над своим большим животом, что никому не приходит в голову упрекать его за то. У него широкое, краснощекое, мягкое лицо, заявляющее о мудром равновесии, о счастливом спокойствии его существования. Сын достаточных буржуа, он поступил в священники не вследствие религиозного порыва или увлечения, а по своим соображениям. В семинарии он был хорошим учеником, послушным и ласковым, всеми любимым. Он никогда не тревожил своих профессоров ни живостью, ни независимостью своего ума и даже старался скрывать свой ум, из скромности или из расчета. Про него говорили, что он добрый малый, и он старательно скрывал огонь маленьких черных глазок, сверкавших лукавством. Как только он был посвящен в священники, так удачи посыпались на него одна за другой. Самые хорошие приходы доставались ему на долю, и он был, наконец, сделан кюре одного из главных приходов Тура, где теперь и катается как сыр в масле. Друзья говорят, что не сегодня-завтра он будет епископом. Начальство толкало и продолжает толкать его вперед, видя в нем один из тех счастливых, ласковых, снисходительных характеров, которые больше делают для религии в наше время, чем резкость и страстность апостольская. Нельзя в самом деле найти более добродушного человека, делающего миру всевозможные уступки, какие только ему дозволяет его звание, и при всем том необыкновенно вкрадчивого и настойчивого, как скоро дело коснется религии.