Франц Кафка - Избранные произведения в одном томе

Я приказал вывести свою лошадь из конюшни. Слуга не понял меня. Я сам пошел на конюшню, запряг лошадь и сел на нее. Издалека я услышал звук трубы и спросил его, что это значит. Он ничего не знал и ничего не слышал. У ворот он задержал меня и спросил:

— Куда ты скачешь, господин?

— Я не знаю, — ответил я, — только прочь отсюда, прочь отсюда. Прочь отсюда — только так я могу достичь своей цели.

— Так ты знаешь свою цель? — спросил он.

— Да, — ответил я, — я же говорил: «прочь-от-сюда» — вот моя цель.

— У тебя нет с собой запаса еды, — сказал он.

— Мне не нужно ничего, — ответил я, — мой путь так долог, что мне придется умереть с голоду, если я не найду пищи в дороге. Меня не спасет никакой запас еды. Это ведь, слава Богу, и в самом деле невероятное путешествие.

Было совершенно не ясно, есть ли у меня защитники, я не мог узнать об этом ничего определенного, все лица были непроницаемы, большинство людей, которых я встречал в коридорах и которые снова и снова попадались мне навстречу, имели вид старых толстых женщин; на них были большие, закрывающие весь перед темно-синие в белую полоску фартуки, они поглаживали себя по животу и с трудом поворачивали свои грузные тела. Я не мог даже понять, действительно ли мы в здании суда? Многое говорило за это, многое — против. Помимо прочего, больше всего напоминал мне о суде гул, который постоянно доносился откуда-то издалека, нельзя было сказать, с какой именно стороны, но он наполнял все помещения, так что можно было предположить, что гул идет отовсюду, хотя скорее всего он шел из того места, на котором ты в данный момент находился, — обманчивое, конечно, впечатление, потому что шел-то он издалека. Эти коридоры, узкие, с полукруглыми сводами, с медленными поворотами, скупо отделанными высокими дверями, казалось, были созданы для полной тишины, это были коридоры музея или библиотеки. Но если это не здание суда, то почему я искал тут защитника? Да потому, что я всюду искал защитника, он нужен всюду, он даже меньше нужен в суде, чем где-либо в другом месте, ведь суд выносит свой приговор в соответствии с законом, так, во всяком случае, следует считать. Если же предположить, что здесь правит несправедливость или легкомыслие, то всякая жизнь становится невозможной, необходимо ведь иметь доверие к суду, дабы Его Величество Закон имел свободное пространство для действия, коему суд должен способствовать. Вмешательство же человека в закон как таковой, в то, что составляет основу обвинения, защиты, приговора, есть кощунство. Совершенно иная ситуация с составом преступления, изложенным в обвинительном заключении, ибо обвинение основывается на сведениях, полученных где угодно, у врагов и друзей, у родственников и посторонних людей, в семье и на службе, в деревне и в городе, короче говоря, всюду. Вот тут совершенно необходимо иметь защитника, много защитников, самых лучших защитников, чтоб стояли бок о бок, образуя живую стену, потому что защитники по своей природе народ малоподвижный, чего нельзя сказать об обвинителях — эти хитрые лисицы проворны, как белки, неприметны, как мышки, они пролезают в самые крохотные дырочки, шмыгают у защитников прямо между ног. Итак, внимание. Я ищу защитников, именно для этого я здесь. Но я никого не нашел, только эти старые женщины приходят, уходят и снова возвращаются, если бы я не был занят поисками, это просто усыпило бы меня. Вероятно, я ищу защитников не там, где надо. Да, к сожалению, я не могу избавиться от чувства, что попал не туда. Мне бы следовало находиться в таком месте, где собирается много людей из разных земель, всех сословий, профессий, возрастов, чтобы можно было выбрать подходящих, приветливых, с которыми легко найти взаимопонимание, осторожно выбрать таких из толпы. Лучше всего подходила бы для этого большая ярмарка. А я зачем-то ношусь по коридорам, где никого не увидишь, кроме этих старых женщин, да и их не так много, все время попадаются одни и те же, при этом, несмотря на всю свою медлительность, никто из них и не думает подойти ко мне, они все время ускользают, проплывают мимо, как дождевые облака, целиком погружены в какие-то неведомые дела. Почему же я как в ослеплении врываюсь в это здание, даже не прочитав вывески у дверей, почему сразу же устремляюсь в лабиринт коридоров и упорно не желаю даже приближаться к выходу, так что не могу уже представить себе, что когда-то стоял на улице перед входом, поднимался по лестнице. Но я не могу покинуть здание и сознаться в том, что я просто теряю время, нет, эта мысль для меня невыносима. Вся она тут, моя короткая, торопливая, сопровождающаяся нетерпеливым гулом жизнь, — что ж, взять и сбежать вниз по лестнице? Это невозможно. Отведенное тебе время слишком коротко, и потеря одной секунды равносильна потере всей жизни, ибо в жизни не больше, а ровно столько секунд, сколько ты потерял. Если уж ты выбрал путь, двигайся по нему при всех обстоятельствах, ты можешь только выиграть, тебя не поджидает никакая опасность, может быть, в конце ты и сорвешься, но если бы после первых нескольких шагов ты повернулся и сбежал вниз по лестнице, то сорвался бы в самом начале, и не «может быть», а наверняка. И поэтому, если ты никого не находишь в коридорах, открой двери, не находишь за дверьми, есть другие этажи, и даже если там ничего не найдешь, не отчаивайся, поднимайся выше по новым лестницам. И пока ты поднимаешься, не кончаются ступени, они вырастают под твоими ногами.

Насколько изменилась моя жизнь и насколько же, по сути, не изменилась! Как начну вспоминать да окликать времена, проведенные мной еще среди собачьего племени, в общих заботах, как и подобает псу среди псов, я, вглядываясь повнимательнее, нахожу, что дело тут с каких еще пор не во всем было ладно; что-то вроде трещинки имело место всегда, некая легкая оторопь брала меня иной раз и посреди почтеннейших площадных затей, а подчас и в самом узком, доверительном кругу — да чего уж там, не подчас, а часто, очень часто: помню, взглянешь эдак на родную собачью морду, неожиданно, по-новому взглянешь — и обомлеешь, ужаснешься, затоскуешь, запричитаешь. Я, конечно, старался эти чувства в себе истребить. Друзья, коим я открывался, мне в том помогали, и на время это удавалось, на то время, когда подобные казусы хоть и случались, но воспринимались мной хладнокровнее, с большим равнодушием вплетались мной в мою жизнь и хоть печалили и утомляли, но, впрочем, сохраняли за мной вид пусть холодноватой, замкнутой, пугливо-расчетливой, но, в сущности, обыкновенной собаки. Да и как бы смог я без таких периодов отдохновения достигнуть возраста, который ныне вкушаю, как бы смог я взобраться на такие кручи покоя, с которых я взираю на ужасы своей молодости и с которых переношу ужасы своей старости, как бы смог я извлечь уроки из, вынужден признать, несчастного своего или не совсем счастливого положения и как бы смог я жить, ни в чем почти не отклоняясь от извлеченных уроков. Жить уединенно и одиноко, целиком отдаваясь своим безнадежным, но неизбывным исследованиям. Жить, впрочем, не теряя из виду свой народ — многие известия до меня доходят, да и сам я нет-нет да и напоминаю о своем существовании. Ко мне относятся уважительно, не понимают, как можно так жить, но и не обижаются на меня за то, что я так живу; и даже юные псы, пробегающие иной раз в отдалении, — новое племя, чье детство скрыто от меня потемками памяти, — не отказывают мне в привете, полном почтения.