Алексей Будищев - Бред зеркал [Фантастические рассказы]

— Вы хорошо помните этот день Голгофы? — снова спросил мичман.

— О, да! Очень хорошо!

— А вы помните бой при взятии Карса, в котором вы участвовали?

— Нет. Об этом я уже забыл. Ведь это же произойдет, вероятно, много позже, — добавил он загадочно.

— А наружность Христа вы помните? — воскликнул мичман.

— Я вижу Его, как сейчас.

— Вы вместе пришли на Голгофу?

— Нет, мы были уже там и стояли возле своих крестов, когда, наконец, привели Его.

— Вы говорите «мы», кто это были «мы»?

— Я, Измерай, и другой осужденный, Амврий.

— Это имя второго разбойника?

— Да, — проговорил он, как о добром знакомом.

— Расскажите мне что-нибудь о наружности Христа.

— Он среднего роста, тонкий. С золотистыми вьющимися волосами. С темно-синими глазами, дивной красоты…

— Как он был одет?

— В белую рубашку без швов. И коричневый плащ. — Больной говорил твердо, с уверенностью, точно прибивая слова.

— Он был измучен?

— Но держался, как царь. Свободно, просто и красиво.

— И все-таки Его лицо носило следы побоев?

— Очень! Видимо, римские легионеры били его бичами со свинцовыми наконечниками. Все Его лицо было испещрено синяками.

— А вас легионеры били перед казнью?

— На Голгофе нет. А я помню только Голгофу…

Мичман спросил:

— А не встречали ли вы когда-нибудь в жизни поручика Демьяна Петровича Нуралимбека?

По лицу больного прошло будто темное облако. Видимо, он делал сильнейшие усилия, напрягая память. Его лицо, опушенное черной бородкой, порой словно содрогалось от этих усилий.

— Нет, — наконец ответил он со вздохом, — с таким человеком мне не приходилось встречаться. Ни разу!

— Вы знаете, что вы больны? — задал ему снова внезапный вопрос мичман, точно желая сразить его этой внезапностью.

Он как будто смутился, но тотчас же оправился и ответил:

— Знаю. У меня порою мутится разум. И по этому поводу у меня с доктором даже происходят иногда споры…

Он улыбнулся.

— Споры о чем? — осведомился мичман, опять бледнея.

— Я утверждаю, что я заболел после того, как вспомнил Голгофу.

— А доктор?

— А доктор настаивает, что я вспомнил Голгофу после того, как заболел… А в этом большая разница, не правда ли?

— Теперь я уже не настаиваю на этом, — вдруг задумчиво уронил доктор. — Теперь я и сам не знаю, где правда.

Больной вдруг выговорил:

— А теперь я попросил бы и вас, — кивнул он мичману, — и доктора оставить меня одного…

— Вам нужно сейчас молиться Богу, Измерай? — спросил доктор.

Тот сурово произнес:

— Ну да, ну да! Нужно же замолить мне мои богохульства над Христом Спасителем в часы Его мук! Ну да! Ну да!

Доктор и мичман поспешно вышли.

Дверь едва затворилась за ними, как до них долетел тоскливый вой больного:

— Иисус, сын Бога живого! Смилуйся надо мною ради милосердия Твоего! Иисус, Иисус! Сын Божий!

Доктор болезненно поморщился.

— Идемте отсюда, — сказал он своему гостю, — сейчас Измерай будет плакать и выть, как подстреленный волк! Это будет ужасно!

— Замкни его на ключ, — кивнул он сторожу на комнату, где уже зазвучал, как труба, плач Измерая, медленный и гулкий.

Мичман спросил доктора:

— В самом деле, откуда у больного эти лишаи на ладонях и на ступнях ног?

— Откуда? Вызваны, вероятно, напряженной работой его воображения. А, может быть…

— Что может быть?

— Может быть, он и впрямь был ранее Измераем!

— Доктор, что вы говорите!

— А что же? Разве мы много знаем о человеке? Кто он? Откуда? Куда он идет? Разве все эти вопросы до глубины освещены наукой? О, это еще когда-то будет!

— Как же вы его лечите, в таком случае? Измерая?

— Очень просто. Пытаюсь убить в нем память прошлого и воскресить память настоящего. Затушевать в нем Измерая и восстановить Нуралимбека! — воскликнул доктор.

И они расстались. Мичман более не встречался ни с доктором, ни с Измераем… Где-то сейчас он?

Жив ли еще?

Профессор-психиатр вместе со своим ассистентом долго и внимательно оглядывали больного — черноглазого, черноволосого и смуглого юношу. А потом профессор обратился с вопросами к его родителям, совершенно простым по виду людям, которые стояли тут же, в кабинете профессора, в скорбных позах.

— Вы русский?

— Русский. Я простой рыбак из Овидиополя. Неграмотный. Мне 46 лет. Жене — сорок. Сыну Марку двадцать два исполнилось осенью.

— Сына вашего, вот этого самого, зовут Марком?

— Да. Он у нас один. Марк.

— А вас как зовут?

— Меня зовут Федор Румынов.

— Почему Румынов? — поинтересовался профессор, вдруг оживившись, точно находя какую-то нить.

Рыбак пожал плечами.

— Да мой дед был румын, родом из Бендер. Хотя уже очень обрусевший румын.

Профессор и ассистент переглянулись.

— Странно, — прошептал ассистент.

— А ваш сын Марк грамотен? — опять спросил рыбака профессор.

— Чуть-чуть умеет читать и писать.

— По-русски?

— Только по-русски. Он обучался в школе один год.

— А по-латыни он никогда не учился?

— Никогда в жизни.

— И по-румынски он тоже не умеет ни говорить, ни читать?

— Тоже. Да и мой отец не знал уже по-румынски. Не знаю и я.

Профессор повернулся к Марку.

— Подойдите сюда поближе.

Тот подошел. Сухо и резко блеснули его черные выпуклые глаза.

— Не переведете ли вы мне латинского выражения: terra incognita? — спросил профессор мягко и ласково.

— Неведомая земля, — сразу же ответил Марк.

Губы его дрогнули, и ярче вспыхнули глаза.

— А что такое римляне называли словом hasta? — вновь спросил профессор.

— Длинное копье.

— A gladius?

— Короткий меч.

— Кто вы такой? — громко спросил ассистент.

— Я уже говорил вам, — ответил больной, — вы не верите. Я — римский центурион Маркус-Фуриус-Фуриозус. По-русски: Марк-Фурий-Бешеный. Тот, кто первый вбил гвоздь в правую руку Христа Спасителя.

Марк замолк и понурился. Как-то осунулось сразу его смуглое лицо и нервно заморгало.

Его мать вскрикнула:

— Ты — сын наш, рыбак из Овидиополя! Побойся Бога! Ты сошел с ума! Бедненький мой, бедненький! Какой ты римлянин! Ты — сын мой, рыбак Марко!

Она заплакала. Марк пожал плечами.

— Я тот, кем называю себя. Я — Марк-Фурий-Бешеный, римский центурион, — повторил он, повышая голос, гордо выпрямляясь, как орел, окидывая всех надменным взором.

— Кто управлял Палестиной в то время, когда вы были центурионом? — спросил ассистент.

Марк усмехнулся.

— А вы не знаете этого? — спросил он. — Ну конечно же, прокуратор Понтий Пилат.

— Где он жил?

— Как где? В Кесарии. А перед Пасхой он переехал тогда в Иерусалим… В тот памятный год…

— Марк-Фурий-Фуриозус, расскажите нам все, что вы видели тогда, — проговорил мягко профессор, приготовляясь слушать.