Алексей Будищев - Бред зеркал [Фантастические рассказы]

Мы вышли за город, и стража, совершив надо мною обряд отчуждения, покинула нас. Мы остались одни с моим учеником, пожелавшим проводить меня несколько, чтобы провести со мной последнюю ночь. Мы понуро двинулись в путь, уныло переговариваясь, в то время как до нас достигало еще звонкое ликование беспечного города. Мы подвигались вперед с чрезвычайной медленностью и вечером мы еще видели на горизонте розовые купола городских храмов.

Минуту посовещавшись, мы решились заночевать у темно-бурого ствола гигантской пальмы. Мой мозг болел и ныл, как натруженные ноги пешехода, и я не мог преодолеть желания поскорее расположиться на отдых. Когда властная рука ночи стерла затем все краски земли, мы зажгли от диких зверей костер и утомленно легли возле узловатых корней пальмы. И тотчас же мы тяжко уснули. А потом мы вдруг оба сразу проснулись, будто подброшенные набежавшей волной, не веря своим чувствам и не отдавая отчета в своих движениях. Мы оба сразу поспешно вскочили на ноги, но высокая волна вновь набежала на нас, взбрасывая наши тела на свой изломанный хребет, низвергая нас в бездну и обдавая удушливым смрадом. И я видел сквозь тьму, как верблюд с ревом пал на колени, а пальма перепрыгнула через наши головы, выброшенная недрами земли, как натянутой тетивой лука. В то же время сердитый рев подземного чудовища, будто сорвавшегося с цепи, коснулся нашего слуха. И оглушительный грохот обрушившегося исполина внезапно потряс взбунтовавшиеся окрестности. Я понял все и крикнул:

— Город погиб!

И тотчас же я потерял сознание. Когда я очнулся, в окрестностях радостно мерцало золотое утро. Трава благоухала, и безоблачные небеса ясно улыбались, будто в эту ночь не произошло ничего необычайного. Спокойное небо словно говорило мне:

— Все, что происходит, — законно.

Я приподнялся и увидел моего ученика. Он стоял передо мной бледный и потрясенный и беспорядочно повторял:

— Учитель, что произошло? Что произошло, учитель?

Я обежал взором черту горизонта.

Что произошло? Розовых куполов уже не было более там, где раньше был город.

Я увидел вывороченную с корнем пальму и тоскливо подумал:

„Почему же ствол пальмы в своем диком прыжке не раздробил головы моей? Кто не захотел этого?“

Сердце мое сжалось. Внезапная мысль, что во всем том городе не уцелела ни единая жизнь, обожгла меня. Ни единая, ибо в противном случае была бы нарушена дикая целесообразность всего происшествия. Я крикнул:

— Город погиб!

Мы поспешно направились к несчастному городу.

И мы увидели, наконец, вместо веселого города лишь каменные груды развалин, беспорядочно навороченные друг на друга и судорожно шевелившийся еще от подземного гула, как серая чешуя исполинского и неуклюжего дракона. И вместо радостного шума беспечной жизни, мы услышали зловещий шелест этого чудовища, будто передвигавшегося к морю.

— Где люди? Где жизнь? Где прекрасные лица женщин?

Груды безобразного мусора — вот все, что осталось от города.

— Где город? — спросил я уныло.

И ясное небо ответило мне:

— Все, что совершается, — законно.

Мой ученик молчал. Обхватив руками голову, он в диком ужасе глядел на чудовище, шелестевшее осыпавшимся каменником.

— Учитель! — наконец, вскрикнул он, — где наши храмы и жрецы? Где наши семьи? Где судьи, осудившие тебя?

Я отвечал ему вопросом:

— Где?

Ученик дико вскрикнул и несуразными прыжками побежал к развалинам, кое-где дымившимся от движения камня. И по его резким телодвижениям я понял, что мысль выскочила из этой бедной головы, погрузив ее в кошмар.

Я направился следом за ним.

Два дня и две ночи мы бродили между развалин, как две тени, я и мой бедный друг, мой обезумевший ученик, занимаясь раскопками. Город погиб ночью, внезапно, во мгновение ока, застигнутый совершенно врасплох. И странную картину рисовали нам раскопки.

Мы находили жрецов-девственников убитыми в притонах разврата. Мы находили лучших жен лучших семей в объятиях продажных рабов. И мы находили судей, составлявших ложные доносы.

И мы видели мерзость, ей же нет названия.

Взирая на все это, мой обезумевший ученик восклицал:

— Лицемерие! Лицемерие!

И он назвал случившееся „Великим обличением“.

А я говорил ему:

— Лицемерие. Что такое лицемерие? Какой глупец ставит величайшие произведения искусства на задворках, а мусорные ямы на людных площадях? Все создано мыслью и существует ради нее одной. Все, что совершается, — законно!

А потом погиб и мой безумный ученик, провалившийся в душную трещину. Остался я один да та мысль, которой я служил всю мою жизнь. Уцелели лишь мы из всего города. Ради чего?

Еще два дня я сидел на камне в глубочайшем размышлении, и теперь я записываю слова эти ночью, при свете беспрерывных молний, под зловещее шипенье возящихся развалин. Теперь мне понятно все, и я спешу поведать об этом. Слушайте.

Меня осудили за жестокость, а их истребили всех, во множестве тысяч, ибо движение мысли важнее всего существующего. И они все жили и существовали только для того, чтобы я, единый оставшийся в живых, сделал из всего происшедшего законный и справедливый вывод.

И я сделал его; и я пишу сейчас об этом ночью, при свете падающих молний, вытачивая на камне слово за словом острым клинком сломанного меча.

Слушайте! Все создало мыслью и существует ради нее одной. В мире нет ни лицемерия, ни искренности, ни жестокости, ни сострадания. Поступательное движение мысли — вот ход всего существующего. И то, что обязательно для одного поколения, необязательно для последующего, ибо и ошибка есть знание.

Все изменяется, и все необходимо. Однако, каково же содержание этой мысли? Каково лицо этой гордой красавицы, не желающей показать нам своих божественных черт? Назвать ли ее имя? Впрочем, позволят ли мне сделать это? Мое сердце дрожит в священном трепете, и клинок меча бессильно звякает о плиты камня. Мой разум шепчет мне, что существующему нужны не только оба конечных кольца цепи, но и каждое мельчайшее звено ее. И я весь холодею, не решаясь переступить заповедной черты. Однако, во имя справедливости, решаюсь переступить ее.

Имя этой красавицы…».

На этом рукопись обрывается. Старый археолог говорил мне, что слова, очевидно, выцарапанные действительно клинком меча на гладкой плите камня, в этом месте как бы расплавлены ожогом внезапно упавшей молнии. В то же время археолог говорил, что подтеки расплавленного в этом месте камня в своем странном сочетании тоже представляют собой как бы целую надпись. И если пользоваться отчасти некоторыми буквами этого подлинника, а отчасти буквами других древнейших надписей, то фантастическое сочетание подтеков расплавленного камня можно, пожалуй, прочитать приблизительно так: