Алексей Будищев - Бред зеркал [Фантастические рассказы]

Он замолчал, видимо, делая над собою усилие, чтобы сосредоточить свои рассеиваемые бурей мысли. Его желтое, изнуренное этой бурей лицо, раньше неподвижное, как картонная маска, теперь все шевелилось, будто на его лице не было ни единой неподвижной точки. Морщины бегали по нему беспрерывно, как зыбь на взбудораженном озере. И он сидел и молчал, весь поглощенный своей работой. На чердаке стало тихо. Железные скаты крыши низко и шатрообразно висели над нами. Желтый глаз фонаря, не моргая, глядел в мое лицо. Да мутная звезда шевелилась в ведре с водой.

— Так, — наконец, проговорил тот, видимо, подводя итог своим соображениям, — так.

Он глубоко вздохнул.

— Исходную точку моих соображений, — витиевато начал он затем, — обозначу вот таким вопросом. Чем первобытный человек, то есть тот, который бегает нагишом по лесу и жрет живых ящериц, отличается от человека нашего времени, состоящего при полной обмундировке, при водопроводе, электрическом освещении и даже при граммофоне? Чем? Ответь по совести. Слышал: по совести!

Он поднял на меня глаза, усталые и мутные. Я шевельнулся.

— Это я пришел к тебе для опроса, — отвечал я уклончиво, — а не ты ко мне. Ведь подсудимый-то ты!

Я с язвительностью улыбнулся. Удары бури, беспорядочно трепавшие мысль того человека, как будто передавались и мне, и я часто говорил не то, что мне хотелось.

— Отвечай! — крикнул мне тот злобно.

Я сказал с расстановкой, видимо, подчиняясь ему:

— Современный человек отличается от дикаря главным образом вот чем: наивысшим развитием всех своих духовных сил, знанием и наукой.

— Наукой? — переспросил тот.

— Наукой, — ответил я с решительностью.

Лицо того все задрожало от презрительного смеха.

— Цельный год мы читали сами об этой твоей науке, — проговорил он, будто давясь от презрительного смеха, в то время как его лицо сводило в одну брезгливую гримасу. — Читали цельный год о твоей науке, и вот что именно: «Установлено, что броненосец погиб, натолкнувшись на пловучую мину». «Отступавшие полки буквально таяли под шрапнельным огнем». «Благодаря бездымному пороху, батареи противника не были открыты нами и наносили нам тяжкий урон». А что это значит: «тяжкий урон»? Тысячи исковерканных человеческих тел, — сам же ответил он себе. — А «натолкнулся на пловучую мину»? Тысячи исковерканных человеческих тел. А «таяли под шрапнельным огнем»? Тысячи человеческих тел. Вот что все это собой обозначает. И все это дело науки, отличающей дикаря от человека «с наивысшим развитием всех своих духовных сил», — передразнил он мой тон.

И он замолчал, тряся головой и весь захлебываясь от безудержного смеха, более похожего на нелепый визг. Потом он вдруг встал на ноги, весь склонился ко мне, опираясь руками в свои колени, и выкрикнул мне в лицо:

— Подлость — твоя наука! Одна беспросветная подлость!

Его будто кто с силой толкнул от меня, и он повалился на тюфяк с хриплым клокотанием в горле.

Я неподвижно сидел на ящике и смотрел на него, пока он мучился в этом припадке скорби и злобы. Между тем, он наконец, оправился и сел на тюфяк, подбирая колени к груди, утомленный и желтый, в то время как его руки вновь беспокойно зашарили вокруг, разрывая и уничтожая все, что подвертывалось им.

— Человечество бродит во тьме — вот истина, — проговорил он затем, собирая все свое лицо в складки и, видимо, вновь пробуя сосредоточиться. — Бродит во тьме. С тех самых пор, когда человек провозгласил за религию служение своему ближнему, наука должна или стать религиозной же, то есть служить для ради счастия человека, или отправить себя на кладбище!

— Ты все отклоняешься в сторону, — перебил я его резко и грубо. — При чем же тут твоя охота на людей? И кто тебе дал это право?

— И вовсе не отклоняюсь в сторону, — возразил мне тот, — сделай милость проследить маневрирование моей мысли! Сделай такую милость! Прошу! — отрывисто выкликал он.

— Ну? — поторопил я его тем же резким тоном.

Он зажмурил глаза, потом снова раскрыл их и продолжал:

— По моему искреннему суждению, — медленно вытягивал он слова, — все различие между дикарем и нынешним человеком заключается вот в чем: дикарь живет согласно со своей религией. А современный человек в полном разладе с собственной своей.

— Ну? — снова поторопил я его, как будто заинтересовываясь.

— И, провозглашая некоторые законы, — продолжал тот с той же медлительностью, — как заповеди самого Бога, современный человек тотчас же попирает их самыми грубыми сапогами. То есть опровергает их практическим делом в соприкосновении с жизнью. Например, — повысил он голос, видимо возбуждаясь, в то время как его желтое лицо покрылось розовыми пятнами. — Например! Что есть вот этот закон: «Не убий»? С точки зрения современного человека? Так вот: что есть «Не убий» с этой точки? Заповедь Бога или же каприз случая? Ну-с?

— Заповедь Бога, — сказал я твердо.

— С точки зрения современного человека?

— С точки зрения современного человека, — отвечал я с непоколебимой твердостью. — «Не убий» есть заповедь Бога.

— С точки зрения современного человека? — снова повторил тот, волнуясь. — Ложь! — вдруг дико выкрикнул он, и его лицо свело в брезгливую и злобную гримасу. — Ложь! «Не убий» есть заповедь Бога только с точки зрения религии. А с точки зрения современного человека и его жизненного обихода это каприз случая!

— Бредишь ты! — крикнул я ему в лицо, приподымаясь с своего места и весь содрогаясь от охватывавшего меня негодования.

— Каприз случая! — упрямо выкрикнул и тот, между тем как его лицо словно все колебалось от страшного беззвучного смеха. — Каприз случая?

Меня будто ударило в голову, затемняя зрение. Я подбежал к нему, схватил его за пальто у самого горла, встряхивая его, как мешок. Он взмахнул руками, и его мутные глаза, полные беспредельной тоски и ужаса, уперлись в мое лицо.

— Вижу я, — вырвалось у него стоном, — вижу я! Ты тело мое готов разорвать своими руками! Ты — защитник заповеди Божией «Не убий»!

Скорбь и тоска ушли из его глаз, и они облили меня брезгливостью и презрением.

— Хорош защитник! — услышал я.

Моя рука соскользнула с ворота его пальто. Я быстро повернулся и ушел на прежнее мое место.

— Откуда ты делаешь этот вывод, — тотчас же спросил я его затем грубым голосом, сам удивляясь этой неестественной грубости. — Откуда ты делаешь этот вывод? То есть, что для современного человечества заповедь «Не убий» есть только каприз случая?

— Каприз случая и пустопорожний самообман, — поправил он меня с своего тюфяка с торжественностью.

Он уже сидел там в прежней своей позе, точно наш разговор не прерывался ни на минуту. И его руки с той же беспокойной жадностью разрывали на мелкие кусочки мятый газетный лист, извлеченный из-под табурета.