Виктор Ирецкий - Тайфун [Собрание рассказов]

Вот почему заново были отделаны обветшавшие залы дворца, а в них снова зажглись огни и, как прежде, пестрой толпой устремлялись во дворец приглашаемые гости.

И правы были те, кто подметил особую нежность короля к этой юной девушке, потому что неугомонные страсти его уже остыли, и на смену им пришло чувство отцовское, умирающее последним. Он так боготворил Анну, что, узнав впоследствии о ее решении не ограничивать себя узами брака и пользоваться полной свободой, легко предоставил ей таковую, считая, что эта склонность передалась ей по наследству от него и не поддается оспариванию. И когда Анна родила ребенка, не будучи замужем, он весело улыбнулся и сказал окружающим:

— Моя дочь!

Но, как известно, нет такой женщины, которая бы не захотела семейного покоя. Не желала этого и Анна, и тогда Август поспешил найти для нее иностранного принца, прикрывшего своей герцогской мантией и грех ее родителя, и ее собственные грехи.

Всякому известно: первый роман, прочитанный в юности кажется непревзойденным по своей красивой значительности и оставляет неизгладимый, ничем не вытравляемый след в памяти, особенно если еще героиня была прекрасна. Впрочем, кто же в прежние времена жалел красок для главной героини? Таких жестоких писателей, кажется, и не было.

Моей первинкой, запавшей мне глубоко в душу, была трагическая история о прекрасной маркизе де Ганж, супруге губернатора Лангедока. Где я про нее вычитал, совершенно но помню, — в журнале ли (может быть, в «Вестнике иностранной литературы»), в газете ли, — не знаю, не припомню. Знаю только, что я был потрясен, и если я не оплакивал судьбу героини настоящими слезами, то думаю, только потому, что было мне тогда 12 лет, когда плакать уже не полагается.

Помню еще, что это был не роман, не повесть, не рассказ, а нечто вроде исторического очерка, написанного не постыдно-равнодушной рукой торопливого переводчика или сухого компилятора, а человеком с чувствительной душой и нежным сердцем.

Начинался рассказ с того, что жизнь молодоженов — маркизе было всего 22 года — протекала счастливо, но внезапно омрачилась скрытной ревностью маркиза, потому что в замке вдруг появились его братья — аббат и шевалье, нисколько не скрывавшие своих нежных к маркизе чувств.

Но тут нужно сказать, что аббат по своей учености, уму и по своему пониманию жизни был гордостью всей семьи. И, конечно, он был во много раз занимательнее маркиза, в сущности, еще мальчика, получившего от короля высокую должность в Лангедоке лишь по настойчивой протекции. И поэтому у него не хватало смелости проявить перед старшим братом свое недовольство.

Однако любовные наступления аббата, беспрерывные и даже назойливые, не дали ему желанного успеха. Не столько, пожалуй, из любви к мужу, сколько из гордости, маркиза оставалась неприступной. Она охотно беседовала с умным и образованным аббатом, шутила, острила, но на тайное свидание с ним не соглашалась.

Настойчивый аббат был, однако, не только умен, образован и учтив, он обладал еще повышенным самолюбием. А как следствие этого, легко рождалась в нем мстительность. И не нужно забывать, что это был достаточно грубый 17-й век.

Однажды прекрасной маркизе какие-то поклонники доставили лечебный крем. Это был яд, но, по-видимому, слабый, потому что врачу удалось его нейтрализовать. С этого все и началось.

Помню, во время чтения этих строк меня позвали ужинать. Признаюсь, мне было не до еды. Судьба маркизы, которую осаждали, как крепость, интересовала меня значительно больше, чем ужин. Я явно страдал. Ревность смешалась во мне со злобой. Вступая в жизнь, я впервые видел, что существуют беспомощные люди и что муж не всегда является для жены защитой и опорой.

— Чем ты так расстроен? — спросили меня.

Мне неудобно было указать истинную причину, и я ответил:

— У меня что-то нога болит.

После ужина я узнал, что дед очаровательной маркизы, тоже, по-видимому, неравнодушный к ее красоте, оставил ей в наследство, обойдя более близких родственников, — обширнейшие владения, с условием, что все это будет принадлежать лично ей. Это, казалось бы, предоставляло ей большую независимость, но вышло иначе. Вероятно, чтобы как-нибудь избавиться от настойчивого аббата и молчаливого шевалье, который, подобно гиене, молча ходил за аббатом, очевидно, надеясь, что и ему что-нибудь перепадет, хотя бы с помощью угроз разоблачения, то есть шантажа — молодые супруги решили переселиться в городок, лежавший между Монпелье и Авиньоном.

Я рад был за маркизу и еще обрадовало меня, что она оставила завещание, по которому все ее имущество, в случае смерти, переходит к ее матери. Причем, если маркиза вздумает составить новое завещание, авиньонский магистрат будет поставлен об этом в известность. Мне почувствовался в этом поступке чей-то неглупый предусмотрительный и доброжелательный совет — стало быть, прекрасная маркиза была не в одиночестве, решил я.

Но опять-таки все вышло не так, как мне хотелось. Почему-то маркиза снова вернулась в замок, супруг ее неожиданно уехал по делам, и возле Красной Шапочки остался Серый Волк, лукавый аббат.

Как хороший проповедник, а главное, как изрядный негодяй, он убедил маркизу сделать своим наследником мужа. Почему, собственно, муж должен был пережить ее и стать наследником, этот вопрос ей, очевидно, не приходил в голову.

Я сжимал кулаки от злости и негодования, тем более, что очень скоро маркиза серьезно заболела, а лекарство, доставленное ей, показалось больной очень подозрительным. Она благоразумно не приняла его.

Это было днем. Больную маркизу пришли проведать окрестные дворяне, но, как я потом понял, это сделано было только для отвода глаз, потому что, не успели гости уйти, как внезапно появился шевалье со стаканом мутной черной жидкости и, не пускаясь в объяснения, злодейски-скрипучим голосом сказал ей:

— Мадам, вы должны умереть.

При этом он вынул кинжал и добавил:

— Выбирайте: кинжал или яд.

Господи, как я ненавидел этого подлого шевалье! К аббату я тоже питал достаточно враждебное чувство, но тот хоть действовал открыто, тонко домогался любви прекрасной маркизы и неизмеримо выше стоял ее мужа, безвольно-ничтожного человека, который при аббате впадал в чисто мальчишескую робость и терял дар речи. А шевалье — тот, еще раз привожу это сравнение, представлялся мне подленькой гиеной, не полагающейся на саму себя. Он не произнес ни одного умного слова, ни с какой стороны не высказал своей учтивости и сидел обычно, при беседе аббата с маркизой, мрачный, как сова. А сейчас он нашел в себе зверскую решимость отравить прекрасную, ни в чем не повинную женщину. За что?