Виктор Ирецкий - Тайфун [Собрание рассказов]

Термиты ползут миллионными полчищами, и ни дым, ни вода, ни сера их не останавливают. Говорят, что их устрашает только лизол — по крайней мере, итальянские солдаты отчасти с этой целью им снабжены. Но я не верю в могущество лизола. Я думаю, что единственное средство против термитов — это цианистый калий, да и то надо травить каждого термита в отдельности. Когда утром вы видите, что сделали эти омерзительные гадины за одну только ночь — съеден весь провиант, вместе с ящиком, вместе с палаткой, вместе с шестами, веревками и ремнями — у вас от бессилия опускаются руки.

В Джибути мне рассказывали о следующем случае (тогда, скажу откровенно, я этому не поверил). Однажды везли в Аддис-Абебу по железной дороге рояль. По какой-то причине, кажется, из-за порчи товарного вагона, пришлось этот рояль в пути перегрузить в соседний вагон. С непривычки грузчики возились с перегрузкой очень долго и в конце концов, ввиду наступивших сумерек, рояль оставили у полотна дороги, чтобы переноску закончить на другой день. И когда грузчики утром подошли к роялю, — его не оказалось. Термиты съели его целиком! Даже клавиши и струны! Осталось только несколько винтов и медные педали.

Что там пулеметы, танки и пушки по сравнению с этими все уничтожающими полчищами, которые вдобавок безнаказанно затем удаляются! И я должен признаться, что совершенно не представляю себе, как могут все это переносить итальянские солдаты, которым ведь еще надо бороться с абиссинцами. Недаром один из абиссинских полководцев заявил:

«Против итальянцев у нас имеются верные союзники — болезни и насекомые. И итальянцам понадобится гораздо больше медикаментов, чем снарядов».

Это сущая правда.

…Последнее мое письмо было написано шесть дней назад. За это время я успел заметно похудеть, от бессонных ночей вспухли веки, потому что из-за неустанной борьбы с насекомыми приходится жертвовать сном. Нервы, естественно, пришли в полное расстройство. Зуд не утихает ни на одну минуту. Ходишь и чешешься. Отдаешь распоряжение — и чешешься. Лежишь на койке и яростно скребешь то ногу, то спину. Вот сейчас, когда я сижу и пишу это письмо, левая рука беспрестанно обшаривает все тело, покрытое струпьями. В таком же состоянии находятся и мои солдаты.

Мне очень стыдно признаться, но я страстно мечтаю о возвращении в Джибути и при каждом телефонном звонке стремглав бросаюсь к аппарату с тайной надеждой, что услышу из полковой канцелярии приказ немедленно вернуться. Джибути, Джибути! Если у вас еще сохранилось мое первое письмо, в котором я не жалею презрительных слов по адресу собравшихся там авантюристов, — пожалуйста, уничтожьте его. Беру обратно все свои злые слова. Какого бы низкого уровня ни были эти хищники, спекулянты и современные конкистадоры, но в их обществе я все же оставался мыслящим человеком, и никто из них не причинял ущерба моему внутреннему миру, не говоря уже о том, что никто меня не кусал и не угрожал смертью. Мало того, в Джибути я не чувствовал себя бессильным. Здесь же я больное, беспомощное животное с очень примитивными мыслями и желаниями, которые исчерпываются ничтожным циклом ребяческих силлогизмов. Другими словами, здесь я не Homo sapiens. К тому же, я полон страха, который не покидает меня ни на одну секунду.

Люди, двадцать лет назад сражавшиеся на Марне, беспрестанно видели рядом с собой смерть и вряд ли надеялись уцелеть. Но каждый из них, несомненно, испытывал некоторое удовлетворение, направляя в сторону неприятеля пулю или пушечный снаряд. Он боролся с врагом на равных основаниях с ним. Оружие было одинаково — у тех и у других. Силы — также. Решающую роль играла сила умственная — сообразительность, догадка, дальновидность, расчет. Здесь же я чувствую себя среди миллионов каннибалов, в данном случае крошечных и не всегда видимых, которые привязали меня к дереву и точат ножи, чтобы начать потрошить меня. При чем здесь мой интеллект, моя логика, моя сообразительность! И даже револьвер и ружье нисколько не могут мне помочь. Джибути, во что бы то ни стало Джибути!

Пусть я там снова окажусь в обществе жадных и циничных хищников, в поте лица добывающих хлеб из чужого кармана. Пусть меня снова будут развлекать потрепанные герлс, вызывающие в памяти рисунки Бердслея и Фелисьена Ропса. Пусть! Но зато я буду в обществе людей, с которыми в случае чего как-никак можно бороться, столковаться и которых можно убеждать. На худой конец, можно просто уйти от них либо в себя, либо в свою работу. Проще говоря, я хочу к человеку, к минимуму цивилизации, достаточно с меня омерзительных насекомых, низводящих вашего покорного слугу до уровня вшивой человекообразной обезьяны. Джибути!

Сейчас это стало у меня навязчивой идеей, и я боюсь, что нервы мои не выдержат.

…Это письмо я пишу вам из госпиталя в Джибути, куда меня отвезли из-за больной ноги, которую ужалила стоножка. К счастью, мне вовремя сделали впрыскивание, и опасность ампутации миновала. Боли, правда, дают еще себя чувствовать, но опухоль уменьшается с каждым днем, и я полон бодрости, пожалуй, даже счастья. Я — среди людей…

В 1931 г. житель города Риги, инженер Константин Иванович Климов, по причинам личного свойства, из которых главная была душевная усталость, вместе с женой покинул Европу и поселился на одном из крохотных и необитаемых островков Меланейского архипелага в Австралии. Здесь в искании покоя в течение пятнадцати лет он жил, уподобившись Робинзону, простой трудовой жизнью, вытравив в себе злобные инстинкты, порождаемые сложностями культуры, и научился со спокойным упорством бесхитростно бороться за маленькие достижения. Кроме жены, за это время он не видел ни одного человека, и до него не дошла ни одна весть от оставленного им человечества.

Случайно найденный им золотой самородок вызвал в нем непреодолимое искушение снова съездить в Европу и посмотреть, к чему она пришла за пятнадцать лет своей напряженно-суетной жизни. На простой лодке он добрался до ближайшего населенного места Гата, обменял там самородок на деньги и затем на аэроплане полетел сначала в Сингапур, затем в Калькутту и Каир, а оттуда в Вену. Здесь он хотел было остановиться, но его неудержимо потянуло на родину, в Ригу. Отсюда он написал письмо в Гату, куда должна была за ним явиться жена.

С разрешения К. И. Климова я печатаю это письмо, удалив из него строки чисто личного свойства и слегка подправив его устаревший стиль.

Считаю также необходимым указать, что это письмо является по счету вторым, так как г. Климов уже из Вены поспешил поделиться с женой своими первыми впечатлениями.