Виктор Ирецкий - Тайфун [Собрание рассказов]

Под конец, чтобы рассеять мрачность представления, был поставлен фарс с участием Чаплина. Я с тревогой посмотрел на смешливую даму, полагая, что на этот раз дело не обойдется без истерики. Однако, ко всеобщему изумлению, «дикая» дама смеялась умеренно. Пожалуй, даже сдержанно смеялась.

Этот случай произошел приблизительно два года назад, и вряд ли я вспомнил бы о нем, если бы через некоторое время снова не встретил в кинематографе ту же смешливую незнакомку. Шла пьеса Ведекинда, насыщенная демонизмом и завинченная до отказа. Дама опять вела себя самым странным образом: дико хохотала в серьезных местах, пытаясь заглушить свой смех большой меховой муфтой. Я недоуменно пожал плечами и подумал о ней в выражениях достаточно не мягких: идиотка, дура! Вероятно, то же самое подумали о ней и другие.

В антракте я внимательно посмотрел на незнакомку и указал на нее своему соседу, американскому журналисту. Профессиональное любопытство мгновенно насторожило его.

— Что же это, по-вашему, означает? — спросил он.

Я ответил:

— Вероятно, психопатка.

Мой американский коллега скептически покачал головой и, не сводя глаз с дамы, сказал:

— У нее вполне спокойное лицо и вдумчивые глаза. Может быть, несколько напряженные, но это, вероятно, от светового контраста. Не, вы не правы.

Откровенно говоря, это глубокомыслие американца меня немного задело.

— Я никак не могу представить себе нормального человека, который бы смеялся, как сумасшедший, глядя на трагедию, — сказал я. — Укажите хотя бы одну причину.

Американец пожал плечами и ответил:

— Этого я не могу вам сказать. Но если судить по ее внешности, то пусть меня утопят в бочке с керосином, а я все-таки скажу, что она не психопатка.

При демонстрировании дальнейших картин незнакомка больше не смеялась. Американец искоса посматривал на нее в темноте, щурил глаза, кусал губы и, когда сеанс окончился, сказал:

— Давайте разузнаем, в чем дело. Я чувствую необычное в этой женщине.

Я отказался. Вот тоже! Мало у меня хлопот своих собственных, чтобы я еще занимался расследованием чужих «загадочных» историй. Американец торопливо застегнул перчатки, насмешливо посмотрел на меня и не менее насмешливо сказал:

— Да, ваш национальный поэт, очевидно, прав: вы ленивы и нелюбопытны.

Затем он оставил меня и, кособоко пробираясь между креслами, последовал за незнакомкой.

Через два дня американец пришел ко мне домой, развалился в кресле и, рассказав десяток свежих политических новостей, по-моему, им тут же придуманных, в заключение добавил:

— А насчет смешливой незнакомки я кое-что узнал.

Без особого интереса к его загадочной улыбке, я небрежно спросил:

— Ну, кто же она такая? Актриса? Уголовная преступница? Сбежавшая из сумасшедшего дома?

— Она глухонемая, — серьезно ответил журналист. — И, понимаете ли, это еще больше меня заинтересовало. Какая досада, что вы не хотите помочь мне.

— А что же я могу сделать?

— Я ведь не знаю немецкого языка, а вы все-таки…

— Вы что же, предполагаете, что глухонемые говорят по-немецки? — сердито возразил я, вовсе не думая острить. — А как вы узнали, что она глухонемая?

— Очень просто, — ответил американец. — Я принял растерянный вид и спросил, как попасть на такую-то улицу.

— Ну и что же?

— Она покачала головой.

Я искренне расхохотался:

— Так вы серьезно полагаете, что если дама не желает ночью на улице вступать в разговор с незнакомым мужчиной, значит, она глухонемая?

— Да нет же! — не без раздражения отозвался мой гость, нервно описывая сигарой затейливый орнамент. — Ну и характер же у вас! Вы не дослушали до конца. Я продолжал расспрашивать, показывал рукой, допытывался, где ближайший вокзал. Она — это было заметно — сильно смутилась и, по-видимому, желая мне что-то ответить, напрягла гортань и извлекла, наконец, совершенно нечленораздельное рычание. Было ясно, что она немая.

Я пожал плечами.

— Ну, хорошо, — сказал я. — Допустим, что это так. А дальше что?

— Дальше? Дальше — я сам не знаю. Я и говорю: меня это еще больше заинтересовало. Надо расследовать. Я теперь знаю, где она живет и попытаюсь расспросить о ней портье. Вот тут-то вы бы мне могли помочь.

Я не мог скрыть, что эта пинкертоновщина мне изрядно надоела, и сказал:

— Вы на меня не обижайтесь, но у вас, по-видимому, слишком много свободного времени.

— Я журналист, — гордо сказал американец.

Он докурил сигару и ушел. По его сжатым губам и холодному рукопожатию я почувствовал в нем досаду, вызванную тем, что его не понимают…

О моем приятеле-американце я могу сказать только хорошее. Но как газетчик, всегда и повсюду разыскивающий темы для статей и корреспонденций, он напоминал мне вертлявую, только что спущенную с цепи собачонку, которая обнюхивает все уголки и пятна, попадающиеся ей по пути. Более суетного человека я не встречал и, признаться, относился к нему с некоторой долей презрения. Впрочем, всякая загадочная история, интрига, авантюра были для него выгодным коммерческим делом, и таким образом суетность его окупалась достаточно хорошо. Он очень скоро уехал и, если я вспоминал о нем, то только оттого, что время от времени он присылал мне наспех написанное письмо с оглушительным количеством вопросов, которые чередовались с пустозвонными сентенциями о том, как надо жить, и дикими проектами спасать человечество от застоя. Я обычно прочитывал его послание после обеда, бросал в корзину, но, чтобы избавить Европу от американских упреков в невежливости, все же отвечал ему — на каждое пятое письмо. В своих ответах я очень ловко уклонялся от всех поставленных им вопросов и изысканным стилем извещал его о том, что у меня нет решительно никаких новостей. Не сомневаюсь, что мои корреспонденции приводили его в бешенство, тем более, что я позволял тебе потешаться над ним. Однажды, например, я сообщал, что глухонемая кланялась ему на очень хорошем немецком языке.

Через два месяца в ответ на этот выдуманный поклон я получил от пего следующее письмо, написанное с яростными нажимами и без знаков препинаний, что свидетельствовало о некоторой взволнованности:

«Дорогой друг!» — писал он. — Вам очень хотелось съехидничать, чтобы как можно больнее задеть меня, но ваша ракета пролетела мимо меня и к тому же не разорвалась. Глухонемая действительно глухонемая, и — вы сами понимаете — мне доставляет большое удовольствие иметь право показать вам язык. Я это и делаю, потому что поиски мои привели к успешной разгадке странного поведения дамы в кинематографе. Вы повержены в прах, и я, как истый спортсмен, торжествую и притом так сильно, что мне хочется взлететь на самый высокий нью-йоркский небоскреб и закричать «кукареку». Дело вот в чем.