Илья Эренбург - Шесть повестей о легких концах

На лестнице распили первую бутылку, не разбавляя. Царапало небо. Кучин плакал. Виль, выйдя на улицу, запел интернационал, но быстро перевел его в танго. Подняв меховой воротник, откупорил вторую. Шаги — юркнул в подворотню.

— Ну, чем не Аргентина?

Извозчик. Сани — ящик. Без полости. Кляча — цирковая — натянули кожу на шесты, вот, вот лопнет. От хвоста остался десяток седеньких волосиков, не хвост — бечевка.

— Повезешь?

Извозчик, он не человек, он легковой, легчайший дух в синей грузной рвани, оглядел — гуляют.

— Садитесь. А куды?

Вот — вопрос? В общежитие — запрещено. Кучин ждет ордера, пока что — по ночевкам. У Нины тесно и нельзя шуметь.

— Послушай, товарищ! А к тебе — того — не выйдет? Заплатим. И спирт есть — выпьешь с нами.

Везет. Кучин, уже пьяный, томный — на коленях Виля. Нина у Поль-Луи. Закрыв глаза, по привычке, и чтоб не видеть снега, он шарит под шубкой — где жалкое измотанное тело. А извозчик — бутафория. Чуть что — рассыплется и он, и кляча, и наспех сколоченные сани. Останутся косые в старом кошельке, и конина — третий сорт, на щи в столовой категории Б.

Жарко. Кровать за сальной занавеской. Там со сна ругается хозяйка:

— Кого привез? Пентюх!

— Гуляют. Обещали — хорошо заплатят. Ты спи — чего тебе?

— Еще что? Ты гуляешь, а я лежи здесь? Чукча!

Быстро оделась, вышла. В теле. Молода. Муж — с иконы, угодничек, а баба прямо довоенная. Не по карточкам отпущено всего. Ни слова. Чашку взяла и пьет, не разбавляя, будто чай. Только густо покраснела, и вздыхает — тяжело.

На сундуке в углу девочка. Крепко спит. Не слышит, как Кучин бьет кулаками по столу, грозит всё ниспровергнуть, и плачет — выплесками, сразу — будто смеется. Обалдел. Сначала — фасон. Он мужчина. Главное работать. Мешают — истребить. Какие там Парижи! Мы — скифы! Вверх тормашками всех вас!

И, давясь сивухой, Бог весть зачем — стихи:

Потом уж просто — к Нине. Всё бросит — и мазню, и скифство, только бы с ней. Ведь он же любит! Понимаешь? Не стихи, а правда! Вот как! От любви такая сила, такая!..

Сжимает жалкие младенческие кулачки. Нина хохочет:

— Вы бы пошли во всеобуч. Спорт. Гимнастика. Я чувства презираю. Хочу использовать разумно свои девятнадцать лет.

Хозяин не пьет, но слыша разговоры всякие, где-то под сплошной мочалкой бороды, волос, усов, бровей, — краснеет. Тоже! Гуляют! И что тут жить? Одна тоска! Закашлялся, затрясся. Ну, что если рассыпется — как вырваться отсюда? Кто повезет назад?

Кучин вспоминает — роман французский — психология — верный путь. Как не подумал — надо пробудить ревность. Маленькой козявкой прилип к огромным телесам хозяйки, щекотнул и вопросительно уставился — что будет дальше? Сначала не заметила. Еще раз. Крикнула:

— И ты туда же? Бойчак! Хорош мужик! Сопля в штанах! Раздразнишь только, а потом тютю. Не лезь!

Выхлестала еще чашку. Завизжала:

— Муж! Какой он муж! Мешком лежит, не шелохнется, окаянный. Идем в совет — мигом разведут. Очень ты мне нужен. Истомилась вся!

И Вилю:

— Поиграем, что ли?

Виль оглядел, подумал, снова глазом измерил:

— Что ж!..

— Да ты не думай — за деньгу. Я просто. Хочу, — и всё тут. — Мужу:

— Эй, ты… святитель, выйди на минутку. В тепле размякнешь. Завянешь весь. Иди! Иди!

Извозчик быстро шапку надел. Потом — смутившись — всё-таки чужие:

— Ты, того, не расходись. А я пойду — конягу проведать…

Баба тут же заголила, и только вышел, с Вилем — в угол. За занавеской — возня, хрип. Ничего. Быстро вышла. Виль зевал, на часы глядел. Хмель вышибло. Завтра утром заседание. Баба на середине, красная, в поту. Пьяна совсем. К Вилю, плюет в лицо!

— Отделался! А я как? С ним теперь! Ух, хлюст!

И голосит навзрыд. Девочка проснулась:

— Мама!

Шум. Слезы. Кучин в ногах у Нины:

— Поцелуй! Хоть раз! Всё время одно — ты, тебя, с тобой! Пожалей! Не то издохну!

— Я вам говорила — у вас нет пола. И денег также нет. Вы хлам из оперы. Ромео! Упраздненный шут!

Виль еще раз зевает. Нине:

— Я б и с тобой. Но утром заседание — ослабел. Ты займись французом. Он ничего, и франки тоже даст.

Нина на минутку раскисла:

— Разве это фуга? Ведь вы не знаете — я только так пишу. Я девушка. Не приходилось. Конечно, слабость, но хоть бы он слова какие-нибудь говорил: «милая», «голубушка», а впрочем — чушь!.. Атавизм. Пол и удобство.

Виль благословил. Взяв у Поль-Луи немного марок — отдаст на днях, и папиросы египетские с золотым мундштуком — тихонько скрылся — боялся бабы — лютая, кончит плакать, изобьет.

А Нина — на колени Поль-Луи. Хохочет. Сама расстегивает блузку:

— Не будьте лицемерным! У меня египетская грудь! Целуйте! Дайте сто франков! Я их порву! Нет, куплю чулки — паутинка со стрелкой! Меня тошнит! Ну, будьте смелым, ведь у вас южный темперамент.

Пришел извозчик, поглядел, закашлялся и сел спиной к гостям. Злоба подымалась:

— Вот от таких жена взбесилась, беспорядок, нет седоков, овса нет, советы жидовские, коняга сдохнет — всё от них! Сучьи скоты!

— Ну?.. темперамент?..

У Поль-Луи не было темперамента, не было ничего. Сидел без мысли, без желания шевельнуть рукой. Очумел совсем. Франки, впрочем оказались. Вынул бумажку, дал. И делал всё, что надо. Целовал. Расстегивал. Мычал. Ворочал белками. На полу бился Кучин:

— Нина, пощади! Я знаю — ты нарочно. От муки. Играешь. Самой невыносимо. Пойдем отсюда. Я буду инженером. Иди, девочка, родная, Нинуся!..

— С ним-то пойду… Сто франков… Паутинки… Убирайтесь!..

И сама за занавеску. Поль-Луи любил, знал много женщин, умел шалить — Жермэн, локон, шампанское, тихонько от гостей у мужа в кабинете. Всё было. Но теперь поднялось другое — темнота, злость. Схватить, измучить, лечь, как снег, навек, скулами сверкнуть, показать, что он не франк, не вздох, а здешний, сто лет здесь пьет, ломает чашки и бьет бабу, крепко, ухмыляясь, тупо бьет от нежности и горя.

Тихо. Страшный крик Нины. Кучин хотел броситься, убить. Извозчик оттащил — трусил — чтоб не вышло чего. Его же после к стенке. Держит Кучина.

Поль-Луи в водовороте. Нет его. И после — лампа в глаза. Вышел — на мороз. Кучин за ним.

Убьет? Поль-Луи заслонил лицо рукою, ждет. Но Кучин цепляется за пиджак, молит:

— Дайте мне сто франков!.. Всю жизнь!.. Она пойдет!.. Паутинка со стрелкой!.. Бога ради дайте, а потом убейте!..

Поль-Луи на миг просыпается. Мерзость! Уехать!

— Вот вам деньги, и молчите.

Хочет уйти, но снова тяжесть и гул в ушах. Сидит. Вдруг из двери кубарем Кучин в одних подштанниках:

— Нет, не могу! Она не любит! Как я смел подумать? Убейте, ну, убейте! Вы иностранец, вас не тронут!.. Я гад, слизняк, плевок!..

Упал на живот. Пополз по снегу. Головой забился. Замер. Поль-Луи не спасет. Из-под снега шёпот: