Лев Гумилёв - Дар слов мне был обещан от природы

Голландцы обратно зашеровались и вусмерть покатились, когда дотыркали про Армаду. Испанцы лепили от фонаря про победу, но им не посветило — ссученных становилось меньше, чесноки шерудили рогами. Голландцы восстали по новой, а Маргарита Пармская и Александр Фарнези смылись во Фландрию, где народ клал на Лютера.

Так владычество испанцев в Голландии накрылось мокрой п….

Норильск, 1939-1940

Л.Н. Гумилев

С. А. Снегов

Правильнее сказать, что тема находит поэта, нежели наоборот. Экзотика в русской литературе всегда занимала достойное место. Пушкин и Лермонтов писали про Кавказ. Стихотворение Рылеева «Ермак» стало боевой песней сибирских казаков… В XX веке эту традицию продолжил Николай Степанович Гумилев, который был не только поэтом, но путешественником и солдатом. Темой многих его стихов была доблесть, которую он видел как в своих спутниках и соратниках, так и в героях истории — будь они испанцы, греки, финикийцы или арабы. Радость открытий, совершаемых с трудом и риском, прославлена им как высшее проявление человеческого духа, а опасности, подстерегающие первооткрывателей заокеанских стран, казались его героям, как и ему самому, заманчивыми и увлекательными. А опасности были разными — водовороты и ураганы, отравленные стрелы и появления таинственных энергий — огней святого Эльма, запечатленных в легенде о Летучем Голландце. Н.С. Гумилев сам путешествовал в Африке, был солдатом первой мировой войны, но прославился как поэт.

«Капитаны» — одно из его ранних произведений, где сама энергия стиха воссоздает атмосферу героизма эпохи великих открытий.

«Роман» состоит из множества дамских писем, причем автор утверждает, что «все документы подлинные». Допустим, но тогда они характеризуют своих авторов, а не Артура Лурье и Анну Ахматову. Сюжеты писем — сексуальная жизнь и эмоции пожилых дам — дают искаженное представление об эпохе начала XX в. вследствие произвольного выбора пассажей и вытекающей отсюда недостоверности информации. По сути дела, письма Ирины Грэм — дезинформация читателя; права Саломея Андроникова, назвав ее «душевнобольной». Только это объясняет ее «обожание» А. Блока и ненависть к А. Ахматовой, которых сама она не знала. Интересен ли эротический комплекс дамы, скучающей в Америке? Вкладывать в ее уста сентенции А.А. Жданова — нецелесообразно!

По этим письмам образ А. Лурье омерзителен. Войдя в доверие к Луначарскому, он использовал это не для выполнения взятых на себя обязанностей, а для получения командировки за границу. Он жил в Америке на средства влюбленной в него женщины, И.А. Грэм. Размотав их, бросил ее, «хорохорился», рассказывая о любовных связях, покинул семью и т. п. Все это банально и противно, но может найти читателя среди любителей сплетен. Надо только исключить тему «Анна». Уж очень она бестактна и не имеет отношения к основной части «романа».

Собственный комментарий М. Кралина на «Поэму без героя» ничего общего не имеет с действительностью. Автор «отзыва» был свидетелем завершения «Поэмы» и того, как в нее вводились пассажи о «госте из Будущего». Никакого касательства к забытому знакомству с Лурье визиты Исайи Берлина к Ахматовой не имели. Ахматова была вынуждена принять английского дипломата по прямому указанию В.Н. Орлова, члена президиума Союза писателей. Тогда основная часть «Поэмы» была уже написана. Новый образ был просто добавлен, что для фантастического жанра допустимо.

Работу в представленном виде не одобряю по следующим трем причинам:

1. Предвзятый отбор сведений неизбежно создает искажение в любом изложении событий.

2. Подлинный текст ценен лишь постольку, поскольку он достоверен, а дамы любили лгать всегда.

3. Интерес к сексу имел место во все века до и после н. э., но подменять им действительные, а не вымышленные биографии — непристойно.

12. I.1989

Дмитрий Михайлович Балашов принадлежит к тому явному и растущему количественно меньшинству наших соотечественников, которые относятся к истории своего народа небезразлично. Интерес к истории — не всеобщий удел. И все же в том, что люди неодинаково относятся к историческому и культурному наследию, доставшемуся им от предков, нет ничего удивительного. Мы живем в изменяющемся мире, и эти изменения, происходящие не только во вне, но и внутри нас, влияют на наше поведение, хотя осознается такое влияние далеко не всегда. Поэтому в одно время люди изучают свое историческое прошлое без предубеждения, ценят и берегут его, а в другое время — прошлое отбрасывается подобно ненужным осколкам, им пренебрегают и делают его объектом насмешек. За последние 150 лет у нас в России споров о ценности и значимости отечественной истории было более чем достаточно. И воинствующие нигилисты, видевшие в России лишь «нацию рабов», и ослепленные мифами славянофилы, говорящие о нации-избраннице, «народе-богоносце», были, наверное, одинаково далеки от истины. Главная проблема лежит в иной плоскости. Прежде чем ставить вопрос о холопстве или величии, нужно спросить себя и читателя: что есть сам народ, где корень отношения человека к тому, что он называет историческим прошлым своего народа? Парадоксально, но ближе всех ученых XIX и даже XX в. оказался к ответу на этот вопрос А.С. Пушкин.

Правда, мнение А.С. Пушкина противоречит всем позднейшим социологическим концепциям этноса, утвердившимся в этнографии в XX веке и видевшим в народе продукт исключительно производственных отношений, общественно-экономических формаций и классовой борьбы. Однако взгляд на природу народного объединения, высказанный А.С. Пушкиным, не исчез не только из литературы, но и из научной мысли. Развитие этнографии к концу XX века логически привело к формированию в нашей науке несоциологического подхода к этносу (народу). Центром такого подхода, предложенного автором этих строк, как раз и является представление о том, что изначально в единый народ людей связывают не производство и потребление, не идеология и культура, а именно чувство, ощущение бессознательной, некорыстной симпатии к другому человеку — «своему». В дальнейшем такие объединения и создают новую этническую традицию, ощущаемую и любимую в потоке единой исторической судьбы народа. Но когда народ в исторических деяниях исчерпывает имеющуюся у него пассионарность [4], этническая традиция разрушается вместе с этносом, члены которого покидают систему и входят в новые, более молодые, формирующиеся этносы. Пассионарная теория этногенеза принадлежит к числу концепций дискретного исторического развития. Сама по себе идея разрывности истории не является новой: еще в I в. н. э. китайский историк Сыма Цянь сформулировал его принцип, сказав: «Путь трех царств подобен кругу — конец и вновь начало». Разумеется, в реальной истории конец не всегда знаменует появление начала, но сути проблемы это не касается. Идея дискретности истории существует практически во всех крупных культурах — античной (Аристотель), китайской (уже упоминавшийся нами Сыма Цянь), мусульманской (Ибн Хальдун), европейской (Дж. Б. Вико и Шпенглер). Она, как правило, не получала всеобщего признания у основной массы как ученых, так и обывателей, свято веривших, что «завтра будет лучше, чем вчера». Но сам факт постоянного возникновения подобных направлений в истории науки показывает, что дискретность исторического развития все же имеет место, хотя и не захватывает «социальных отношений». Читатель предисловия вправе упрекнуть автора в отходе от темы и даже в саморекламе, но я не могу принять эти упреки и вот почему. Все сказанное выше о дискретности исторического развития, о пассионарной теории этногенеза имеет к творчеству Дмитрия Михайловича Балашова самое непосредственное отношение: он был первым, и насколько мне известно, остается единственным русским писателем, исповедующим названную концепцию отечественной и мировой истории. В основе балашовского мироощущения лежит не логически-рациональная, а именно названная А.С. Пушкиным чувственная стихия любви к Отечеству. Свое краеугольное убеждение писатель прямо сформулировал в одном из романов устами суздальского князя Константина Васильевича: «Сила любви — вот то, что творит и создает Родину!» [5]И потому я не побоюсь утверждать, что здесь творчество Д.М. Балашова, будучи сугубо индивидуальным по образу и языку, вплотную примыкает к пушкинской традиции. Не случайно отношение Д.М. Балашова к пушкинским произведениям не только благоговейно-трепетное, но и лишено всякой декларативности: того же «Бориса Годунова» Дмитрий Михайлович помнит наизусть, легко и с удовольствием читает, начиная с любой строфы. Одного последнего обстоятельства достаточно, чтобы выделить автора из числа его коллег, но, к счастью, и этим дело не ограничивается. Необходимо, на мой взгляд, отметить и то, что историческая романистика Д.М. Балашова возникла как определенный итог его более широкой творческой и общественной деятельности. Писать исторические романы Дмитрий Михайлович начал относительно поздно, будучи уже вполне сформировавшимся, взрослым человеком. Поэтому его писательский труд тесно переплетен с крайне многообразным жизненным и житейским опытом. Понять творчество Д.М. Балашова вне контекста этого опыта — дело безнадежное, и потому я позволю себе остановиться на тех страницах биографии писателя, кои имели для его трудов, как принято сейчас говорить, «судьбоносное» значение.