Наталия Волкова - Бремя: История Одной Души

В ту ночь, когда после разговора с Вассой я думала о судьбе Деда, и все переживала его скрытую ото всех боль, пытаясь представить Марию и Митечку, меня опять посетил образ Ванессы. Все смешалось в моей голове. Та, кто не я; кем, может, скоро стану, и с горечью моей, моим лицом, кружила в хороводе времени с другими, неузнанными мной, оставив трудную загадку, о том таинственном родстве, что связывает нас в одно. Как знать: где явь, где сон? Откуда близкий образ? И почему так замирает дух от хрупкого хрустального виденья? И, если явь сильнее сна, зачем она — не я, а я — все та же некто...

Утром я не встала, как обычно, с рассветом, не подняла занавесок и совсем не выходила из дома. В те дни Ванесса посещала меня часто. Одно из событий ее жизни потрясло меня и погрузило в еще более глубокое состояние депрессии.

Она находилась в клинике для душевнобольных. В четыре утра за ней пришли. Чужие, холодные руки подняли и посадили в больничное кресло. Почему так рано? Еще не встало солнце, не согрелась земля. И почему она там, в тех жутких стенах? Коридор за коридором, дверь за дверью, петля страха на шее. Она знала, что везут ее на сеанс электрошоковой терапии.

Порождение ехидны — ум самодовольный и самодостаточный, доколе будешь терзать меня? Неисчислимы ухищрения твои, самонадеянны помыслы, темны дела и проявления, но да переживет их надежда моя! Переживет и этот час, когда распростертое, оцепенелое тело мое с резиновым кляпом во рту, с лицом, испачканным белым, с электродами на висках и подтеками под синюшными веками, содрогается, прошиваемое электричеством. Семьдесят вольт — сто миллиампер, двести вольт — сто пятьдесят миллиампер, триста вольт — двести миллиампер... аукцион агонии, торги дьявола, где ставка — заблудшая жизнь человеческая. Разбивается вдребезги то, что было когда-то ребенком, женщиной, человеком, то, что хранило в себе тайну. Чего же вы хотите от меня, люди? Кто внушил вам право так уничтожать страдание? Кто сказал вам, что вы знаете мой путь? Почему вы решили, что ваш — правильнее моего? На что надеетесь, прошивая мой мозг снова и снова электрической судорогой? Насколько больна я, и насколько здоровы вы? Спрашиваю вас не за себя только, но за всех, отмеченных болью.

Глава 6 Не покидай меня, моя опора

Несколько дней я не ездила в редакцию, не писала и вообще ничем не занималась, даже не помогала Вассе с ее подопечными. Много спала днем, что очень не нравилось Вассе, но до поры до времени она молчала, однако однажды не выдержала, решительно вошла в мою комнату и открыла окна и шторы. Судя по яркому свету, пробивавшемуся сквозь стекла, было далеко за полдень. Уже отогрелись птицы и подтомились деревья в саду, что же опять я не иду приветствовать их и разделить с ними солнечные минуты? Или снова больна безымянной обидой? Усталое сознание, сопротивляясь, все же перетекло в настоящее. Все-таки настоящее сильнее прошлого. Есть нечто гораздо более убеждающее в текущем, осязаемом измерении. Вот, например, фотографии на стене или цветы в вазе, или сама Васса с ее невероятной способностью вносить порядок во все внешнее и внутреннее, к чему только имела отношение, включая и мои чувства.

— Така красота на дворе. Аж сердце заходится... Вставай, Ваня, хватит лежать, бока отлеживать, кости томить, — сказала она громко: видимо, поняла, что уговоры и упрашивания плохо действуют, и решила перейти на более дисциплинарный тон.

— Голова трещит... — пожаловалась я.

— Как же ей не трещать, от подушки столько дней не отрывала... Поди, подыши, глядишь, на свежем воздухе легче станет, я баньку истопила... Может, погуляешь, а, Ванюша, да в баньку потом сходишь?

Васса смотрела заботливо и грустно.

Мне вдруг стало стыдно. Она, вероятно, уже переделала тысячу дел с утра, а я все еще лежу в разобранном виде. Я медленно поднялась, голова, действительно, болела и кружилась.

— Что со мной? — спросила я, как бы извиняясь за свое состояние, — будто сама не своя...

— Полная луна нынче зреет, вот и смешалась ты... — уже ласковее, пытаясь приободрить, ответила Васса. — Это пройдет. Уж больно ты у меня чувствительная. Я тут тебе молитвы принесла, — и она протянула маленькую затертую книжицу, — ты почитай, душа и подкрепится...

— А мысли? Что мне с мыслями моими делать?

— И мысли за душой пойдут. Ум-то душу не вылечит, а светлая душа и ум, и тело, и все в человеке поправит...

Она ласково погладила мои волосы, как когда-то Дед.

— Устала ты, бедная моя. Ведь, как тяжело одной...

— Да как же я одна, я ж с тобой. Ты ведь есть.

— Я-то есть, а ты, вишь, в лежку лежишь, значит, мало меня-то, — и голос ее задрожал. — Думаю, что дальше-то делать будешь с жизнью своей. Неужели так всю жизнь и проспишь в тоске?

— Я с тобой останусь, Василиса.

— Со мной? Ну, нет. Чего тебе, молодой, здесь искать? Судьба — это не шутка...

— А, знаешь, Васса, мне, кажется, иногда, что мне что-то известно о будущем своем. Как-то вот вижу себя совсем другой женщиной, и далеко, очень далеко отсюда. И странно так — вроде я, и вроде — не я.

Васса взглянула встревоженно и быстро перекрестила меня:

— Ничего мы не знаем, что будет. Ничтожные мы перед Богом и не доросли, чтобы через Его плечо подглядывать. Что было, что будет, ты думай, о том, что сейчас есть. Вставай, лучше, банька охлынет. Пойдем, помою тебя.

И заторопилась было уходить, но потом снова села и взяла мои руки в свои. Такими же были руки моей мамы, всегда теплыми, согретыми внутренним каким-то источником.

Я подчинилась, через силу поднялась, оделась и вышла во двор, и так разгулялась понемногу. А под вечер после душистой бани мы пили малиновый чай с хрустящим печеньем. Словно приветливая хозяйка, ожидающая в праздник долгожданных гостей, преображалась и постепенно хорошела жизнь. Вот и луна, мучительница моя, как белая невеста, засияла высоко своей совершенной панбархатной полнотой.

— Василиса, расскажи мне о полнолунии? — попросила я.

— Да, что ж я тебе расскажу. Творение это Божье, иного и знать не надо. От полной луны Пасха отсчитывается, значит, Божественное провидение в ней. А что от Господа — все хорошо, — и, порадовавшись, что снова, как прежде, течет наша беседа, уже улыбаясь добавила: — Да, сказок-то в народе много ходит...

Я смотрела выжидательно, ожидая услышать одну из ее сказок или забытое предание, каких у нее было множество на всякий жизненный случай, прямо, как у моего Деда. И она, не заставляя себя упрашивать, сразу начала голосом, преобразившимся до неузнаваемости, мечтательным и даже юным: