Наталия Волкова - Бремя: История Одной Души

Ты знаешь, дорогая серна — это была девочка, нерожденная дочь моя. И врачи спасали меня, падшую и преступную, а не ее — невинную и беззащитную. Мне было больно тогда, особенно после операции. Но как же больно было ей, когда резали и тянули ее по кусочкам! И теперь мне снятся сны. Разные сны о ней. Иногда мы вместе и неразлучны — купаемся в реке или сидим на берегу, обнявшись, и смотрим на теплую гладь воды, и она говорит мне «мама»: какое это ни с чем не сравнимое счастье — знать, что «мама» относится к тебе. Но часто, чаще, чем мне бы хотелось, вижу ее перед смертью — крошечный комочек с быстро бьющимся сердечком; вижу, как пытается она выжить в ледяной запруде моей самолюбивой тоски, как закрывается ручками и зовет, но зовет не ту меня, какой я стала, а ту, какой была очень давно, в детстве. По ночам до сих пор слышу ее безмолвный крик — он никогда не умолкнет, и я никогда не откликнусь — в этом вся мука...

Непоправимость греха и невозможность его устранения — страшное наказание, но — слава Богу! — не вечное. Демоны, уравнявшие себя со злом, наказаны навсегда. А люди? Они еще могут спастись — им указана отдушина, потайной выход из горящей Гоморры — через раскаяние. Но с одним страшно трудным условием: раскаявшийся плачет всю оставшуюся жизнь... Не день, не два, не год, а жизнь...

Мой плач не о себе самой, а о дочери... Да и возможно ли спасение для таких, как я? Бывает, чуть просохнут глаза, но бремя вины так придавит опять, что и среди бела дня вдруг бросишь все дела, упадешь на колени и поползешь хоть и на край света в единственной только надежде на освобождение.

Да может, лучше и не подниматься с коленей? И Богу лучше видна, и к земле ближе: падать некуда.

Я же летела вниз с высоты своей гордыни, как когда-то тщеславные вавилоняне с недостроенной башни невозможной дерзости — и кого только не увлекла за собой, и видела там, на раскаленном дне отчаяния, черногубую зияющую пасть; одна добрая женщина предостерегла меня: «Поберегись, кто попал в ту дыру, никогда уже не возвратился».

Она подала мне руку и сказала: «Вставай! Вставай! Дай мне помочь тебе».

И я послушалась, подчинилась. Победившие бесов больше меня знают. И как, оказывается, необходимо человеку чувствовать, что он — не один: от рождения до смерти и... дальше — никогда не один.

Больше всего я бы снова хотела стать доброй и нежной, одной из тех, кого бы ты, милая серна, не убоялась и от кого не бежала бы в ужасе. Лишь на добрых и нежных пока держится этот заблудший, как отбившаяся от стада овца, мир.

Прощай и прости нас.

По чистоте своей ты ближе к Богу — может, случиться разузнать, что стало с доченькой моей...».

Несса хотела добавить что-то еще. Многое осталось невысказанным, но надо было спешить. Она запечатала письмо в конверт, подписалась настоящим именем. Как быстро пролетела ночь! Когда же вернулась она в монастырь? Кажется, около двенадцати. А сейчас? Большая стрелка настенных часов только что сдвинулась с пяти. Начинало светать. Солнце вставало атласно-алое с вышитой золотом каймой.

«Почту забирают в шесть. Ровно в шесть. Нельзя опоздать»...

Она повязала шарф и вышла. До сих пор ей не приходилось бывать в окрестном лесу. Матушка Агафия как-то сказывала, что мало кто отваживается заходить вглубь — такой частокол непролазный, и кустарник — в рост, легко заблудиться, но подробно объяснила (по какому же поводу случился тот разговор?), что почта расположена возле высокой старой ели за второй опушкой: из дома нужно пойти вправо и все время держаться восточной стороны.

«А вдруг не успею? — встревожилась она, но тут же успокоила себя. — Успею, должна успеть».

Влажный лес серебрился поутру. Подрагивали деревья, сбрасывая с листьев ночную испарину. Первые лучи пробивались сквозь ветки и поджигали чешуйчатые стволы — они вспыхивали там и сям иссиня-красным, как в начинающемся пожаре. Жаворонки начинали петь заливисто и звонко, до звона в ушах. Ванесса добралась до первой опушки и поразилась ее ослепительной, новорожденной зелени. В шелковой неге перешептывались бабочки. Росистый запах травы ударил в голову, напомнил о родном и далеком, захотелось остаться здесь на несколько секунд, на час, на день, на вечность... Но нужно было идти. Сколько времени она в дороге? Минут двадцать, не больше... Значит, в запасе еще по меньшей мере тридцать. Только бы не сбиться... «Держись правой стороны», — напомнила она себе, и сразу же увидела свежую змейку тропы, будто только что специально для нее вытоптанную. Она последовала.

Лес постепенно редел, и можно было лучше разглядеть грандиозные дубы- исполины, раскинувшие гигантские ветви-крылья вширь и ввысь. Откуда-то выскочила олениха и сразу же скрылась: небезопасно выводить оленят на прогулку — человек в лесу. Несса пожалела, что помешала, сразу вспомнив о серне, о письме и ускорила шаг, почти побежала. Пугливые тени выпрыгивали прямо из-под ног и слепо, безумно взмывая к свитым кронам, разбивались там о стрелы окрепшего света.

Внезапно все прервалось, как бы утомилось, и, словно для отдыха и услады, распростерлась впереди — вся в пене ярко-голубых цветов пленительная поляна с единственным деревом — великолепно развесистой елью посреди.

«Это о ней говорила матушка, — обрадовалась Несса. — Значит, где-то здесь, где-то совсем рядом почта».

Она обошла ель с правой стороны и остановилась. Было тихо и ясно. Но никакой почты...

— Вы стоите в очереди? — вдруг услышала она голос за спиной, и от неожиданности вздрогнула. — Я буду за вами, не возражаете?

Молодая женщина с красивым усталым лицом стояла рядом и смотрела на нее вопросительно.

Видно, что она тоже торопилась, и в руках у нее тоже был небольшой пакетик.

— Слава Богу, не опоздала… — сказала она, переводя дыхание.

— А который час? — спросила Несса.

— Без восемнадцати шесть, — ответила женщина и протянула ладонь для знакомства, — Эмма. Меня зовут Эмма. А вас?

— Ивана… Ванесса... У меня два имени...

— Звучит, как одно и то же... Вы неподалеку живете?

— В женском монастыре. Временно.

— А вы?

— Не близко. И тоже временно, — грустно пошутила женщина — Из дома в четыре вышла, и то едва успела... Вот сынишке хочу передать, — она показала на аккуратный пакетик. — А вы про это место от кого узнали?

— От матушки Агафии, от монахини, у которой живу... А вы?

— От сына. Он, крошка моя, хоть и девять лет минуло, а часто ко мне приходит, не забывает и все время спрашивает: «Мама, зачем ты это сделала?», — тут голос Эммы задрожал, — но вот последний сон был совсем необычный, — тихо продолжала Эмма. — Вроде и не сон вовсе. Сынок мой увиделся мне в этот раз светлый, как ангел, и уже ничего не спрашивал, а только сказал, чтобы написала ему письмо, а в письме все о себе, чем жила, чем живу, и принесла в лес к старой ели. «Почтальона пошлю», — сказал. Уж я и не знала, что подумать... сама себя пугаю: «Не сошла ли от горя с ума?». Но сердце подсказывало — пойди. Вот вчера села и всю ночь писала. Писала и плакала. Но под утро задремала и потом, пока дорогу отыскала, — опоздала, никого не застала… Не успела... А все равно чуть легче на сердце стало, может, простил меня сыночек? Я-то себя никогда не прощу. Да и что такое — себя простить? Перед Богом такое прощение не имеет силы. А он, если просил написать письмо, значит, пожалел...