Лев Квитко - Лям и Петрик

Лям мог бы в два прыжка догнать Эльку и вырвать у нее бумажку. Ему до смерти захотелось узнать, какие секреты в этой бумажке. Он подсмотрел, как Элька спрятала записку за трубу, и, улучив удобную минуту, извлек ее оттуда.

Несколько дней подряд он ее читал, перечитывал снова, мало что понимая и по-своему пересказывая содержание записки Петрику.

Вот что в ней было написано:

«Святому раввину пускай его благодать почиет на всех людях.

Святой раввин в первых строках я грешная душа хочу припасть к вашим стопам и просить вас о помощи чтобы исправить все то плохое что я по своей глупости сотворила смолоду в жизни главное помочь от болезни мой муж умер от чахотки и его отец умер от чахотки и его дед я думаю тоже от чахотки и моя старшая дочка невеста тоже умерла от чахотки а еще я имею 4 детей — 2 сына и 2 девочки и я очень боюсь за них и дрожу потому что они из слабого рода упаси их Бог от чахотки и других болезней и дай им Бог стать набожными я очень страдаю что они стали не евреи они ничего не знают они знают только что у евреев есть 1 Бог и я вас очень прошу пресвятой раввин вашим святым именем которое славится на земле а на небе славится еще в 1000 раз больше прошу я вас чтобы мой Тодрес мой сын поправился и чтобы великий Бог даровал нам частицу своей благодати и послал Тодресу исцеление и чтобы он и моя дочка стали набожными вот моя просьба а врачи говорят что у меня в легких дырки и что жизнь моя в опасности у меня уж не раз были выкидыши и доктор Рикицкий сказал, что у меня в животе огонь и если я не дамся резать то может быть рак».

Тодресу тоже не суждено было дожить до своей свадьбы. Однажды он улегся лицом к стене и уж ни за что не хотел повернуться. Он никого не желал видеть — ни маму, ни невесту. За два с половиной дня, что он пролежал, он только с бабушкой поговорил, да и то всего разок. На третий день взяли перышко, приложили к его губам — оно не шелохнулось. В наследство от отца Ляму досталось немножко золота в порошке, которым делают тиснения на корешках толстых книг, а от Тодреса — учебники. Лям будет таким же ученым, каким был Тодрес.

Осталось ему также много кисточек и трафареток для малярных дел. Лям, Саля и Петрик дружно взялись за работу и везде-везде, на всех стенах и на всех крылечках своей улицы намалевали человечков и разные узоры. Они даже царя нарисовали, только он получился у них очень уж страшный. Геля-Голда, увидав это, тут же велела его стереть, потому что «даже дома в углу за печкой и то нельзя рисовать царя и даже ни одного дурного словечка про него нельзя сказать. Потому что над каждым домом живет такая птичка, что вмиг ему обо всем донесет».

Зато ребята избавили всю улицу от болезней. Они обвели все домики черной полосой, словно отгородили их черным забором, и теперь никакая зараза не сможет через него перебраться.

Элька снова ушла в Грушки шить, а над Лямом и Брушкой трясутся теперь как никогда. Каждый вечер для них покупают по стакану молока, и они, сидя рядком на пороге, то и дело макают в него хлеб. Подле стоит кружка с водой. Когда молока убавится, стоит только подлить водички, и стакан снова полнехонек.

Лям теперь все узнал насчет чахотки; узнал, что дело это пропащее и что тут ничем не поможешь. Он сам слышал, как люди на базаре толковали:

— Дедушка Эля когда-то затеял тяжбу с самим раввином из Саврани, и старый раввин проклял его и напустил чахотку на него, на его детей и внуков. Сам Лям, Элька и Брушка тоже умрут. А вот их дети уже не умрут.

Ему надо поскорей вырасти и народить детей, и тогда заклятие потеряет силу. «Вот бы маме дожить до такого счастья!» Они с Петриком часто рассуждают об этом.

Петрику тоже хотелось поскорей вырасти и наняться в пастухи, чтобы матери не надо было больше побираться и стирать на чужих людей. Из Пахома не так-то легко выколотить копейку-другую на фунт хлеба.

Мать все корит Пахома и говорит, что он уродился в своего отца-пьянчужку, а Петрик во многом завидует Пахому, уважает его и боится. Поздно ночью приходит Пахом с мельницы, где он шестнадцать-семнадцать часов кряду таскает на себе тяжелые кули, приходит усталый, весь в муке, садится за стол, уписывает одну тарелку борща за другой и, не наевшись, ворчит: «Вот женюсь и сам себе стану хозяином».

По воскресеньям или на чьей-нибудь свадьбе он обычно гуляет вместе со своими дружками, облаченный в новую розовую рубаху с синей подпояской. Пышный чуб выпущен наружу и торчит, словно метелочка, а сапоги блестят, как лакированные. Он частенько околачивается у колодца, который находится на площади посреди города. Девушки ходят туда по воду, толкутся там веселые служанки в пестрых, цветастых кофтах. Пахом, Потап, Федор или Муцик только покажутся, а они уже хохочут во все горло. Стоит парням подойти поближе, прикоснуться к какой-нибудь из девиц, как начинается визг, крик, смех.

А на дворе еще день, и вот со всех концов сбегаются ребятишки поглядеть на возню взрослых. Девчата кладут коромысла себе на плечи, а парням только того и надо. Они смелей подступаются к ним, и веселое повизгивание становится еще пронзительней.

Как-то Лям и Петрик стояли у ворот одного дома, где праздновали свадьбу. Было уже поздно, но свадьба, на которой гуляли понаехавшие из большого города гости, все не умолкала.

Они собирались уже идти домой, потому что им наскучило глазеть на печенья, струдели и прочие вкусные вещи, которыми потчевали гостей; они устали от беспрерывной музыки и толкотни в воротах. Вдруг Лям увидел, что в дальнем углу, отведенном для слуг, на скамейке подле музыкантов сидит Пахом. Он сидел между двумя девицами. Левую руку он запустил под кофточку одной из них, да так ловко, что со стороны все было шито-крыто. А девица сидела истукан истуканом, точно происходившее ее вовсе не касается, и только побагровевшее лицо покрылось мелкими капельками пота и глаза были как две плошки.

Лям показал Петрику на эту парочку, и они уставились на нее, не в силах глаз отвести. Приятели валились от усталости и все же не отходили от ворот. Петрик долго не мог забыть этой картины, и ему ужасно хотелось поскорей самому стать большим.

Вскоре рабочие мельницы, и Пахом в том числе, стали запанибрата с ребятами из Грушек. А о том, что в Грушках «пылает огонь», легко было догадаться даже только по песням, которые время от времени приносила оттуда Элька. Казалось, даже во рту пылает, когда поешь эти песни. Ни с того ни с сего вдруг пошел слушок, что готовится погром. И тогда у всех мельничных рабочих и у городских приказчиков вмиг появились железные палки с увесистыми набалдашниками. И железной палке Пахома Петрик тоже теперь завидовал.

Что касается матери Ляма, то все было ясно: она превратилась в тень. Бабушка тоже была совершенно убита. Их хибарка стояла запущенной, мрачной. Для Ляма самым тяжким наказанием было сидеть дома.