Лев Квитко - Лям и Петрик

Неприятно, ужасно неприятно Ляму, что Йося Либерс, отец Переле, стоит у порога. Лям туже стягивает на себе шкуры, подымает выше голову и велит своим ногам, ногам, которые подламываются, ступать по базару тверже, — ведь отец Переле смотрит на Ляма! А сердце у Ляма то замрет, то застучит часто-часто.

Йося Либерс смотрит ему вслед. Но знает ли он, что его Переле… Его Переле…

Из соседней улички доносится родное:

— Лям!

С любовью и жалостью смотрит он на идущую ему навстречу бабушку. Вот теперь видно, что она старенькая, сразу как-то сдала.

Лям с трудом удерживает шкуры, которые давят, жгут ему спину. А дверь Йоси Либерса, вот она уже рядом!

Бабушка подошла поближе. На ней длинная, нелепая юбка, мокрый подол которой то и дело окунается в грязь, на ногах обшитые войлочные опорки, оставшиеся в наследство от мамы. Они на каждом шагу выползают из-под тяжелой, мокрой юбки, точно черные, мертвые собачьи головы. Лицо у бабушки желтое, а глаза молодые, горестные. Из-под тысячу раз чиненной шали видна голова в тонком платке, концы которого торчат, словно рога.

— Лям! Боже мой!

— Что случилось, бабушка?

— Ты что же домой не являешься? Что с тобой? Ты что, распух, Лям? — Нос у бабушки вдруг покраснел. — Снеси-ка это поскорей и отпросись сейчас же домой.

Бабушка пригибается пониже, хочет ему помочь. Лавочники наблюдают, как Лям умоляет бабушку не трогать, Йося Либерс видит, как он сдержанно и застенчиво просит бабушку:

— Бабушка, стыдно, пусти!.. Бабушка, сейчас я приду… Приду…

И Лям чувствует, что он действительно распух, а в голове у него что-то стучит.

Над тремя складами и над жилой половиной Пустыльников тянутся огромные чердаки, а там высокие перекладины. На них висят всякие шкуры: коровьи, лошадиные, овечьи, шкуры жеребков и телят. Они висят длинными вереницами, раскинув, точно в беге, плоские лапы. Лям развешивает их очень ловко. На самые верхние перекладины он вешает шкуры лошадей и волов, под ними — лошаков, под жеребчиками — овечек и козочек. У всех головы устремлены вперед. Некоторых козочек он распяливает в ширину, и они смахивают на летучих мышей. Так вот во всю длину чердаков тянутся огромные табуны, и все головы воинственно направлены к выходу.

Лям нарочито сделал так, чтоб пострашней было. И действительно, однажды Пейсах Пустыльник, как всегда занятый своими расчетами, с мелком в руке забрался на чердак и в испуге отпрянул:

— Тьфу тебе! Что натворил, озорник!

Лям объяснил, что так шкуры быстрее сохнут. Хозяин ответил:

— Врать ты мастер!

С тех пор как Лям стал здесь работать, Пустыльники забыли, как тяжела коровья шкура, как она тянет, когда ее, скользкую, развешиваешь на круглую перекладину. Никто из Пустыльников не прикасается к шкурам, значит, он имеет право развешивать их, как ему заблагорассудится.

Во время сезона жеребят, когда их целыми косяками гонят к ямам, где забивают и свежуют, Лям начинает понимать, что, в сущности, он не знает самого главного в своем деле: какая жеребячья шкурка дорога и какая дешева. Ему одинаково милы все жеребята и одинаково дороги все их мягкие, как бархат, шкурки, которые он сдирает с их тоненьких молочных косточек. Лям не раз наблюдал, как хозяин зазывает Ару к себе, плотно прикрывает дверь и начинает учить, как отличить хорошую шкурку от плохой, потому что одна стоит всего четвертак, а за другую можно взять два рубля, между тем как любой живой жеребенок стоит всего лишь пятиалтынный. Вот и выходит, что настоящую свою цену жеребенок получает только после смерти.

Однажды Лям видел сон.

Он поднялся на чердак, и все растянутые, многоцветные шкуры начали вдруг играть на лирах, сначала тихо, потом все громче, громче. Шкуры ожили, пробили крышу и взмыли кверху одна за другой, целыми стаями. А в это время Ара Пустыльник, которому Элька отказала, одной рукой схватил Ляма, другой Петрика, развел их в стороны и — бац друг о дружку, затем стал кричать своим гнусавым голосом:

— Воришка! Нарочно так подвесил… чтобы шкуры могли сбежать… чтобы Элька могла сбежать!..

А поблизости стоит Переле, закрывает глаза руками, но все видит сквозь пальцы… «Петро, ты видишь, она смотрит сквозь пальцы?..» И Ара Пустыльник снова стукает их друг о дружку. «Бац! Бац!..»

Лям берется за щеколду и чувствует на душе холодок. Из старушечьей комнаты сейчас донесется тихий, стонущий голос:

— Сиротка, не забудь предвечернюю молитву!

Старушка заботится о его душе. Ведь он скоро породнится с Пустыльниками!

Из кухни слышится хозяйкин трубный глас, который точно клубится под потолком:

— Насилу явился! — Она-то быстро с ним породнилась и покрикивает на него, оглушительно сморкаясь: — Пойди-ка принеси!..

А из лавки доносится угрожающе гнусавое:

— Я тебе задам! Узнаешь у меня! Десятому закажешь!

Видно, со свадьбой ничего не вышло, потому что до сих пор Ара не вмешивался в домашние дела.

Случается, Лям станет рядом с Пустыльниками, и тогда его оторопь берет: хозяин вдвое выше его, хозяйка на голову выше хозяина, а сын Ара на две головы выше своей мамаши. Вся тройка здорово ругается, особенно когда они смотрят в окошко на белый домик с высоким крылечком, где проживает их конкурент, — отрава их жизни.

«А дура она будет, Элька, если согласится!..»

Строгая хозяйка обжигает себе руки у печки: ее длинные большие ноги делают маленькие шажки по тесной кухоньке, и громоздкая фигура загораживает единственное подслеповатое окошко. Из горячей печки идет вкусный запах поджаристых кнышей, распространяется по всем комнатам и стелется над исчирканными, исписанными мелом столами. И когда Ляму велят перебрать мешки под прилавком, чтобы найти ремни, запах кнышей преследует его и там, приятно щекоча ноздри.

Является сапожник Бер-Волф. Он часами торгуется из-за копейки, а Пейсах Пустыльник выкладывает ему всякие расчеты, беспрерывно вертит мелок и доказывает, что он никак не может уступить. Это длится долго, и можно тем временем сбегать на кухню, просто так, воды попить.

— Лям, быстро! Принеси охапку дров!

Он собирается с духом и щупает свои щеки: «Сказать ей до кнышей или после кнышей?»

— Бабушка сказала, что…

Багрово-красная хозяйка взмахнула половником:

— Что-о-о?

— Бабушка сказала, что я распух.

Хозяйка нагнулась, подтащила Ляма к окну, осмотрела его руки, потрогала щеки, расстегнула на нем рубашку и засунула ему за пазуху свою огромную шершавую лапу.

— Бабушка просила, чтобы вы отпустили меня на день домой.

Хозяйка развела руками:

— Слыхали? Из-за этого парня можно с ума сойти!.. Пейсах!

Она направилась к мужу в лавку.

Теперь Лям на кухне один. Вот два противня с кнышами, лежат еще рядками, не раскиданы… Голова кружится… В мисочке сладкий взвар… Кошка что-то лижет… Наглая кошка!.. В ногах тяжесть… К книгоноше надо… Петро и Переле… Две библиотеки… Коричневые противни с кнышами… Они лежат рядками… Элька, Элька! Скажи «да», Элька!