Эрих Ремарк - Возвращение

— Улетают… — ворчит Вилли. — Эх, черт! Вот если бы нам так можно было: два крыла, и — фьють!

Генрих Веслинг следит за полетом гусей.

— Значит, зима скоро, — медленно говорит он. Веслинг — крестьянин, он знает всякие такие вещи.

Людвиг Брайер, ослабевший и грустный, прислонился к насыпи и чуть слышно бормочет:

— В первый раз вижу…

Но больше всех вдруг оживляется Козоле. Он просит Веслинга в двух словах сообщить ему все, что тому известно о диких гусях, и главным образом интересуется их размером: такие ли они крупные, как откормленные домашние гуси.

— Примерно, — отвечает Веслинг.

— Ах ты черт! — у Козоле от возбуждения трясутся челюсти. — Значит, сейчас по воздуху летят пятнадцать — двадцать великолепных жарких!

Снова низко над нашими головами хлопают крылья, снова хриплый гортанный клекот, точно ястреб ударяет нас в самое темя, — и вот уж всплески крыльев сливаются с протяжным криком птиц и порывами крепчающего ветра, рождая одну неотступную мысль — о воле, о жизни.

Щелкает затвор. Козоле опускает винтовку и напряженно всматривается в небо. Он целился в самую середину летящего клина. Рядом с Козоле стоит Тьяден, готовый, как гончая, сорваться с места, если упадет гусь. Но стая не разомкнувшись летит дальше.

— Жаль, — говорит Адольф Бетке. — Это был бы первый путный выстрел за всю эту вшивую войну.

Козоле с досадой швыряет винтовку:

— Эх, иметь бы хоть немного дроби!

Он погружается в меланхолические мечты о том, что было бы тогда, и машинально жует.

— Да, да, — говорит Юпп, глядя на него, — с яблочным муссом и жареной картошечкой… Неплохо, а?

Козоле смотрит на него с ненавистью:

— Заткнись ты, чернильная душа!

— А зря ты в летчики не пошел, Козоле. Ты бы их теперь сеткой половил, — зубоскалит Юпп.

— Идиот! — обрывает его Козоле и бросается наземь, опять собираясь соснуть.

Это и вправду самое лучшее. Дождь усиливается. Мы садимся спиной к спине и покрываемся плащ-палатками. Точно темные кучи земли, торчим мы в нашем окопе. Земля, шинель, и под ней — тлеющий огонек жизни.

Резкий шепот будит меня:

— Живей, живей!..

— Что случилось? — спрашиваю я спросонок.

— Нас посылают на передовые, — ворчит Козоле, поспешно собирая свои вещи.

— Но ведь мы только что оттуда, — удивленно говорю я.

— А черт их разберет, — ругается Веслинг. — Война ведь как будто кончена.

— Вперед! Вперед!

Сам Хеель, командир роты, подгоняет нас. Нетерпеливо носится он по окопу. Людвиг Брайер уже на ногах.

— Ничего не поделаешь, надо идти… — говорит он покорно и запасается ручными гранатами.

Адольф Бетке смотрит на него.

— Оставайся-ка здесь, Людвиг, — говорит он. — Нельзя с таким поносом на передовую.

Брайер мотает головой.

Ремни поскрипывают, винтовки щелкают, и от земли опять вдруг поднимается гнилостный запах смерти. Нам казалось, что мы навсегда избавились от него: высоко взвившейся ракетой засияла мысль о мире, и хотя мы еще не успели поверить в нее, освоить ее, но и одной надежды было достаточно, чтобы немногие минуты, которые потребовались рассказчику, принесшему добрую весть, потрясли нас больше, чем предыдущие двадцать месяцев. Один год войны наслаивался на другой, один год безнадежности присоединялся к другому, и когда мы подсчитывали эти месяцы и годы, мы не знали, чему больше изумляться: тому ли, что уже столько или что всего-навсего столько времени прошло. А с тех пор как мы знаем, что мир не за горами, каждый час кажется в тысячу раз тяжелее, и каждая минута в огне тянется едва ли не мучительнее и дольше, чем вся война.

Ветер мяукает в остатках бруствера, и облака торопливо бегут, то пряча, то открывая луну. Свет и сумрак непрестанно сменяются. Мы вплотную идем друг за другом, кучка теней, жалкий второй взвод, в котором уцелело всего несколько человек. Да и вся-то рота едва равна по численности нормальному взводу, но эти несколько человек прошли сквозь огонь и воду. Среди нас есть даже три старых солдата, призыва четырнадцатого года: Бетке, Веслинг и Козоле. Они все испытали. Когда они рассказывают иногда о первых месяцах маневренной войны, кажется, что они говорят о временах древних германцев.

На позициях каждый из нас забивается в какой-нибудь угол, в какую-нибудь яму. Пока что довольно тихо. Сигнальные ракеты, пулеметы, крысы. Нацелившись, Вилли ловким ударом ноги высоко подбрасывает крысу и лопатой рассекает ее в воздухе.

Одиночные выстрелы. Справа доносится отдаленный грохот рвущихся ручных гранат.

— Хоть бы здесь-то тихо было… — говорит Веслинг.

— Не хватает только напоследок получить пулю в мозговые клетки, — покачивает головой Вилли.

— Кому не везет, тот, и в носу ковыряя, сломает палец, — бормочет Валентин.

Людвиг лежит на плащ-палатке. Ему действительно не следовало двигаться. Макс Вайль дает ему несколько таблеток. Валентин уговаривает его выпить водки. Леддерхозе пытается рассказать смачный анекдот. Никто не слушает. Мы лежим и лежим. Время идет.

Я вдруг вздрагиваю и приподнимаюсь. Бетке тоже вскочил. Даже Тьяден ожил. Многолетний инстинкт предупреждает нас о чем-то, — еще никто не знает о чем, но все уверены — случилось чрезвычайное. Осторожно вытягиваем шеи, слушаем, щуримся так, что глаза становятся узкими щелками, вглядываемся в мрак. Никто уже не спит, все наши чувства напряжены до крайности, всеми своими мускулами мы готовы встретить неизвестное, грядущее, в котором видим только одно — опасность. Тихо шуршат ручные гранаты; это Вилли, наш лучший гранатометчик, пробирается вперед. Мы, как кошки, всем телом припали к земле. Рядом со мной — Людвиг Брайер. В напряженных чертах его лица нет и следа болезни. То же застывшее, безжизненное лицо, как и у всех здесь, — лицо окопа. Сумасшедшее напряжение сковало всех, — так необычайно впечатление, подсознательно полученное нами задолго до того, как чувства могут его определить.

Туман колышется и дышит нам в лицо. И вдруг я сознаю, что бросило нас во власть величайшей тревоги: стало тихо. Совсем тихо.

Ни пулеметов, ни пальбы, ни разрывов, ни посвиста снарядов, — ничего, как есть ничего, ни одного выстрела, ни одного крика. Тихо, просто тихо.

Мы смотрим друг на друга, мы ничего не понимаем. С тех пор как мы на фронте, в первый раз так тихо. Мы беспокойно озираемся, мы хотим знать, что же это значит. Может быть, газ ползет? Но ветер дует в другую сторону, — он отогнал бы его. Готовится атака? Но тогда тишина только преждевременно выдала бы ее. Что же случилось? Граната в моей руке становится мокрой — я вспотел от тревоги. Кажется, нервы не выдержат, лопнут. Пять минут, десять минут…

— Уже четверть часа! — восклицает Валентин Лагер. В тумане голос его звучит точно из могилы. И все еще ничего — ни атаки, ни возникающих из мглы, прыгающих теней.