Николай Миклухо-Маклай - Путешествия на Новую Гвинею (Дневники путешествий 1872—1875). Том 1

8 апреля. Проснулся ночью, разбуженный движением нар. Лако, спавший на противоположном конце, соскочил с них, чтобы поправить тухнувший костер; на голое тело его, должно быть, неприятно действовал ночной ветерок, пробиравшийся через многочисленные щели хижины. Лако не удовольствовался тем, что раздул костер и подложил дров; он разложил еще другой костер, под нарами, под тем местом, где лежал, так что теплый дым, проходя между расколотым бамбуком, из которого был сделан верх нар, согревал одну сторону его непокрытого тела. Я сам нашел, что мое войлочное одеяло было не лишним удобством: ночь была, действительно, прохладная. Несколько раз сквозь сон слышал, как Лако вставал, чтобы поправить огонь.

По временам будил меня также крик детей, раздававшийся из ближайших хижин. Крик петуха и голос Лако, разговаривавшего с соседом, окончательно разбудили меня, так что я встал и оделся. Не найдя ни у хозяина, ни у соседей достаточно воды, чтобы умыться, я отправился к ручью. Было еще совсем темно, и я с горящей головней в руках принужден был искать дорогу к берегу моря, куда впадал ручей. Над Кар-Каром лежали темные массы облаков, из которых сверкала частая молния; восточный горизонт начинал только что бледнеть.

Умывшись у ручья и наполнив принесенный бамбук водой, я вернулся в деревню и занялся приготовлением чая. Процесс этот очень удивил Лако и пришедших с утренним визитом папуасов, которые все стали хохотать, увидя, что я пью горячую воду и что она может быть «инги» (кушанье, еда) для Маклая. Покончив с чаем и выйдя из хижины, я был неприятно удивлен тем, что еще темно, хотя я уже около часа был на ногах. Не имея с собою часов, я решил снова лечь и дождаться дня. Проснулся, когда уже совсем рассвело, и стал собираться в путь. Оказалось затруднение. Люди Бонгу не желали ночевать в Теньгум-Мана, между тем как я хотел провести там ночь. Я решил отпустить людей Бонгу по приходе в деревню сегодня же и вернуться завтра с людьми Теньгум-Мана домой. Дело уладилось, и вместо двух со мной отправились семь человек.

Перейдя через береговой хребет (около 400 футов), мы спустились к р. Габенеу. Спуск был очень крут, так как тропинка шла без всяких зигзагов, прямо вниз. Я спустился благополучно только благодаря копью, которое взял у одного из спутников. Наш караван остановился у берега реки, мутные воды которой шумно неслись мимо, стуча камнями, катившимися по дну. Я разделся, оставшись в одной рубашке, башмаках, которые принес для этой цели, и шляпе; распределив снятые вещи между спутниками, дал один конец линя, который захватил с собою, одному туземцу и сказал другому, дав ему другой конец, чтобы переходил через реку. Течение значительно подвигало его наискось, и он еще не был на другом берегу, когда мой 25-саженный линь оказался недостаточно длинным, почему я приказал первому зайти в воду настолько, чтобы веревки хватило до другого берега. Таким образом, линь был растянут поперек самого стремительного места рукава.

Я сошел в реку, держась одной рукой за линь. Вода показалась мне очень холодной (хотя термометр показывал 22 °Ц) и доходила мне выше груди, а в одном месте до плеч. Камни бомбардировали ноги, но течение могло нести только небольшие гальки, которые не в состоянии были сбить человека с ног. Я убедился, что и без линя можно было бы перейти реку, подвигаясь наискось, что я и сделал при переходе через следующие три рукава. Главное неудобство заключалось в неровном, кремнистом дне и в мутности воды, не позволявшей разглядеть дно.

Перейдя на другой берег, я уже хотел одеться, когда мне сказали, что нам придется перейти еще через один рукав, почему я и остался в своем легком, хотя и не совсем удобном костюме. Солнце очень пекло мои голые ноги. Вместо того, чтобы взобраться на правый берег, мы пошли вверх по руслу реки, по каменистым отмелям, переходя десяток раз рукава реки, вода которой была во многих местах выше пояса. Мы шли, таким образом, около двух часов под палящим солнцем, и, чтобы предупредить возможность пароксизма лихорадки, я принял грана 3 хины.

Оба берега реки были высоки, покрыты лесом и в некоторых местах обрывисты, причем можно было видеть залегающие пласты серо-черного глинистого сланца. У большого ствола саговой пальмы, принесенного сюда, вероятно, в последнюю высокую воду, Лако сказал мне, что здесь я могу одеться, так как более по воде не придется идти. Пока я одевался, туземцы курили, жевали бетель и разглядывали мои башмаки, носки, шляпу и, рассуждая о них, делали очень смешные замечания.

На пне, где мы сидели, я заметил несколько фигур, вырубленных топором и похожих на те, которые я видел во время последней экскурсии к реке.

Когда мы подошли к правому берегу, мне указали там, где я меньше всего ожидал, узкую тропу вверх; только с помощью корней и ветвей можно было добраться до площадки, откуда тропинка становилась шире и отложе. Не стану описывать наш путь вверх; скажу только, что дорога была очень дурна, крута, и я несколько раз принужден был отдыхать, не будучи в состоянии идти постоянно в гору. Обстоятельство это ухудшилось тем, что, идя впереди всех и имея за собою целый караван, я не мог останавливаться так часто, как если бы я был один. Никто из туземцев не смел или не хотел идти впереди меня.

Наконец, пройдя обширную плантацию сахарного тростника и бананов, мы достигли вершины. Я думал, что сейчас покажется деревня, но ошибся, пришлось идти далее. В ответ на крик моих спутников послышалось несколько голосов, а затем, немного спустя, показалось несколько жителей деревни, из которых, однако, многие бросились назад, увидав меня. Много слов и крику стоило моим спутникам вернуть их. Боязливо приблизились они снова, но, когда я протянул одному из них руку, он опять стремглав бросился в кусты. Было смешно видеть, как эти здоровенные люди дрожали, подавая мне руку, и быстро пятились назад, не смея взглянуть на меня и смотря в сторону.

После этой церемонии мы отправились в деревню: я впереди, а за мною гуськом человек 25. Мое появление в деревне тоже вызвало панический страх: мужчины убегали, женщины быстро ретировались в хижины, закрывая за собою двери, дети кричали, а собаки, поджав хвосты и отбежав в сторону, начинали выть. Не обращая внимания на весь этот переполох, я присел, и через короткое время почти все убежавшие жители стали показываться один за другим снова из-за углов хижин. Мое знакомство с диалектом Бонгу здесь не пригодилось, и только при помощи переводчика я мог объяснить, что я намереваюсь остаться ночевать в деревне и чтобы мне указали хижину, где я мог бы провести ночь; я прибавил, что желал бы достать в обмен на ножи, по одному экземпляру маба и дюга (казуара).