Говард Фаст - Подвиг Сакко и Ванцетти [Легенда Новой Англии]

— Простите меня, ваше превосходительство, но мне кажется несправедливым заранее отвергать то, что мы хотим вам сообщить. Собираясь к вам, я себя спрашивал, чего же я хочу у вас просить: милосердия или правосудия? Отметая кое-какие сомнения, я решил, что не буду просить у вас милосердия…

— Я всегда признавал, — перебил его губернатор, — что некоторые трезвые и весьма добросовестные люди — как мужчины, так и женщины — искренне встревожены вопросом о виновности или невиновности обвиняемых и нападками на якобы пристрастное ведение процесса. Я считаю…

Ощущение ужаса продолжало расти по мере того, как профессор все больше убеждался в том, что в ответ на все его доводы губернатор продолжает твердить, как вызубренный урок, свое постановление. Он с трудом преодолевал головокружение и тошноту; его бросало то в жар, то в холод. Отчаянно борясь с охватившей его дурнотой, он ждал, когда же губернатор кончит свою заученную речь. Наконец тот умолк, и тогда профессор снова взял слово, теперь уже почти не веря, что губернатор слушают его вообще, а если даже и слушает, то схватывает нить его мыслей. Профессор продолжал развивать тезис о том, что он пришел сюда просить не милости, а правосудия. Он медленно и дотошно перечислил весь список основных свидетелей защиты, упомянув, что всего защитой было выставлено свыше ста свидетелей. Он привел показания тех, кто заявлял под присягой, что ни Сакко ни Ванцетти не могли ни при каких обстоятельствах находиться на месте преступления, в котором их обвиняли. Он разбил показания свидетелей обвинения. Ему не пришлось говорить долго — он слишком хорошо знал дело; меньше чем в пятнадцать минут он нарисовал скупую, но вполне живую и неопровержимую картину невиновности Сакко и Ванцетти. Заканчивая анализ судебных доказательств, профессор уголовного права сказал:

— И самая жестокая ирония, ваше превосходительство, заключается в том, что Ванцетти ни разу в жизни не был в Саут-Брейнтри. Не грустно ли, что, если он сегодня погибнет, он так никогда и не увидит так называемого места своего преступления…

Губернатор был вежлив — он помолчал, пока не убедился в том, что профессор действительно закончил свою речь, а потом заговорил ровным и бесстрастным тоном:

— Мне было нелегко взглянуть на события шестилетней давности чужими глазами. Многие свидетели давали свои показания, словно они произносили затверженный урок, а не вспоминали о том, что было в действительности. Некоторые из них откровенно заявляли, что за шесть лет успели забыть столь незначительные события и не могут их припомнить. Ведь происшествие и в самом деле было не очень приятным, что тут удивительного, что они постарались о нем забыть?

Губернатор сделал паузу и вопросительно взглянул на профессора и писателя. Профессора снова обдало холодом, и он почувствовал приступ дурноты — губернатор опять повторял свое постановление. Профессор не мог больше говорить; он повернулся к писателю и кинул ему умоляющий взгляд, не зная, понял ли тот источник губернаторского красноречия.

— Что касается меня, я прошу милосердия, — сказал писатель просто. — Я прошу христианского милосердия в память о Христе, который страдал.

— О милосердии не может быть и речи, — спокойно ответил губернатор. — Преступление в Саут-Брейнтри было на редкость зверским. Во время налета убийство кассира и охранника не вызывалось необходимостью. Неправильно говорить о милосердии. Обвиняемые пользовались всеми преимуществами нелицеприятного суда. При помощи различных проволочек процесс затянулся на шесть лет. Я считаю дальнейшие проволочки недопустимыми. У меня нет оснований тянуть с этим делом.

— Мой друг воспользовался доводами логики, чтобы просить вас об отсрочке казни, — сказал писатель, стараясь смягчить свой звучный голос. — Я прошу о христианском милосердии. Всякое наказание имеет весьма спорную ценность, да и то лишь соотносительно к совершенному преступлению. Я бы обманул вас, ваше превосходительство, если бы смолчал о том, что, по-моему, эти люди не виновны ни в чем, кроме левых убеждений. Но даже допустив, что они виновны, разве они не заплатили полной мерой? Бог даровал человеку бесценное право умереть только однажды, не ведая заранее часа своей кончины. Но за семь лет эти бедняги умирали не раз, а чем для них был сегодняшний день — ни я и никто другой не взялись бы описать. Неужели вас это не трогает, ваше превосходительство? И я и мой друг — оба мы гордые люди, однако мы пришли к вам униженно молить: даруйте жизнь этим несчастным.

Губернатор произнес одно-единственное слово:

— Зачем?

Он хотел понять зачем, зачем они пришли к нему просить за жизнь Сакко и Ванцетти? Зачем люди вообще приходили к нему за этим? У губернатора был такой тон, словно он был бы поистине признателен, если хотя бы кто- нибудь объяснил ему, наконец, почему Сакко и Ванцетти не должны умереть.

Теперь и писателя охватил ужас. Простой вопрос, обращенный к ним, привел их обоих в дрожь; они онемели и молча ждали, что за этим последует. Губернатор тоже ждал.

Воздух стал плотным и неподвижным; казалось, что из комнаты ушла жизнь. Старинные часы в углу тикали громко и настойчиво, а трое людей продолжали молча ждать. Трудно сказать, чем бы все это кончилось, но, когда мучительное напряжение уже готово было взорваться, дверь отворилась, и секретарь губернатора доложил, что в приемной ожидают миссис Сакко и мисс Ванцетти, точнее говоря — Луиджия Ванцетти, сестра Бартоломео Ванцетти, которая проделала длинный путь от самой Италии, чтобы просить помилования для своего брата; обе они хотели бы увидеть губернатора, если он согласится их принять. Губернатор повернулся к писателю и профессору и посмотрел на них с кротким и извиняющимся видом. Увы! Но ведь они виноваты сами — не надо было опаздывать на прием. Такая жалость, но этим двум женщинам тоже назначено время приема, а там придут другие, сегодня ему нельзя выходить из расписания. Как они предпочитают: уйти или остаться и послушать его разговор с мисс Ванцетти и миссис Сакко?

Профессор уголовного права ушел бы с радостью, но писатель ответил за них обоих, что он просит, если губернатор не возражает, разрешения остаться.

Губернатор нисколько не возражал, он был очень любезен и пригласил их сесть на стулья с резными ножками, расставленные вдоль стены: там им будет удобнее. Губернатор заметил, что в такой жаркий и утомительный день, как сегодня, человек должен стараться чувствовать себя как можно удобнее. Теперь он вел себя, как заботливый хозяин; однако профессор уголовного права понял, что и эта новая его ипостась была таким же заученным жестом, как и механические, затверженные ответы.