Говард Фаст - Подвиг Сакко и Ванцетти [Легенда Новой Англии]

— Ты же их не сеял, — вмешался в разговор Сакко. — Бедный вор, ты всего этого не сеял.

— Вы оба, вы ведь мои друзья? — спросил Мадейрос.

— Вот так вопрос! — ответил Ванцетти. — Разве ты не видишь, Селестино, как обстоит дело? Мы трое связаны друг с другом неразрывно. Через несколько часов мы уйдем отсюда, и весь мир скажет: Сакко, Ванцетти и вор погибли. Но в разных концах земли люди почувствуют, что три человека были сознательно умерщвлены, и хоть на один шаг приблизятся к пониманию того, что происходит.

— Но ведь я виновен, а вы невинны, — запротестовал Мадейрос. — Если есть во всем мире человек, который знает наверняка, что вы невинны, этот человек — я. Говорю вам, это я!

Его снова охватил порыв ярости, и он стал колотить кулаками в дверь камеры, крича во весь голос:

— Невинны, невинны, вы слышите меня? Невинны! Эти двое совершенно невинны! Я знаю. Я — Мадейрос, вор и убийца! Я сидел в машине, которая приехала в Саут- Брейнтри. Я участвовал в налете! Я знаю лица и имена тех, кто убивал! Вы губите невинных людей!

— Тише, тише, — сказал Ванцетти, — успокойся, бедняга. К чему эти крики? Говори потише, и весь мир тебя услышит, клянусь тебе.

— Говори ласково, сынок, — добавил Сакко. — Тихонько и ласково, как тебя учит Барто. Ты его слушайся. Он очень умный человек, наш Барто, самый умный из всех, кого я встречал на свете. Он прав: даже если ты будешь говорить тихо, тебя все равно услышат во всех концах земли.

Мадейрос перестал кричать, но все еще стоял, прижавшись к дверям своей камеры. Его скорбь, крушение последних надежд, неизбывность горя глубоко подействовали на Сакко и Ванцетти. Каждый из них чувствовал себя чем-то вроде отца этому бедному, злосчастному вору. Каждый из них думал о нем одно и то же: вот этот парень, он родился слепым и так и не станет зрячим. Их собственный путь был сознательным путем, и, когда они оглядывались на свою жизнь, оба они могли разобрать ее шаг за шагом, разделить ее на волевые и обдуманные действия. Но они понимали, что Мадейрос не может осознать пройденный им путь, что жизнь его текла своим непреложным ходом, что была она, словно горькое и хилое зерно, взращенное на распаханной чужими руками земле.

На крики Мадейроса к камерам смертников прибежали два надзирателя и тюремный фельдшер, но Ванцетти заверил их, что все будет в порядке, и попросил, чтобы они ушли.

— Нельзя же так кричать… — начал было один из надзирателей.

— Ты бы стал кричать еще громче, если бы считал минуты и секунды, оставшиеся тебе до смерти, — резко прервал его Ванцетти. — Уйди и оставь нас одних.

Он и Сакко стали разговаривать с Мадейросом. Они разговаривали с ним полчаса, спокойно, ласково, с большой сердечностью. В одном отношении присутствие Мадейроса было для них неоценимо: в заботе о нем они на время забывали о своем собственном страхе. Сакко рассказывал Мадейросу о доме, о жене, о детях. Он приводил забавные случаи и пустячные происшествия, рассказал, например, о том, как впервые улыбнулся его сын Данте и каково было вдруг увидеть улыбку на лице младенца, которому едва исполнилось шесть или семь недель.

— Это было похоже на то, словно душа пробивалась сквозь тельце, — говорил он Мадейросу. — Она где-то жила все время, но потом, как цветок, который долго поливают и держат на солнце, она вдруг распустила лепестки…

— Вы верите в то, что у людей есть душа? — прошептал Мадейрос.

Ему ответил Ванцетти. Он всегда был мудр, а за последние несколько дней понял столько, словно прожил целые столетия. Он рассказал Мадейросу о том, как давно пытаются люди ответить на его вопрос.

— Разве человек — это зверь? — спросил он тихонько. — Имей в виду, сынок, те, кто чаще всего говорят о боге, обращаются с человеком так, словно бога не только нет, но и не могло быть. Они обращаются с человеком так, словно у него и вправду нет души, самое их обращение — лучшее тому доказательство. Но ты подумай о том, как мы трое связаны друг с другом и чем мы связаны. Подумай о нас двоих и о себе, Мадейрос, выросшем в жестокой нужде в грязных закоулках Провиденса. Ты был вором и убивал людей. А с тобой рядом сидит Сакко, честный работник, самый лучший человек из всех, кого я когда- либо знал. И я, Ванцетти, который мечтал повести за собой моих братьев-рабочих. Можно подумать, что мы трое — очень разные люди, но, если посмотреть на нас глубже, поверь, мы похожи друг на друга, как три горошины в одном стручке. У нас одна душа, которая соединяет нас друг с другом и с миллионами других людей. И, когда мы умрем, боль пронзит сердце всего человечества, такая боль, что я не могу о ней даже подумать. В этом смысле мы никогда не умрем. Ты понял меня, Селестино?

— Ты себе даже не представляешь, как я стараюсь, — ответил вор. — За всю мою жизнь я никогда так не старался понять, как теперь.

Тогда заговорил Сакко:

— Селестино, Селестино, я никогда тебя раньше об этом не спрашивал, скажи мне теперь. Когда ты признался в убийстве в Саут-Брейнтри, почему ты это сделал? Ты считал, что все равно умрешь за другие преступления и тебе нечего терять, или ты признался из-за нас с Барто?

— Я скажу тебе чистую правду, — ответил Мадейрос. — Сначала, когда я прочел о тебе и Ванцетти в газетах, я долго старался понять, почему им так не терпится вас убить. Потом однажды к тебе пришла твоя жена, и я ее мельком увидел. Тогда я сказал себе: дай-ка я сделаю так, чтобы Сакко не умер, а что до меня — мне ведь все равно, что со мной будет! Вот и вся правда. Может быть, на всем свете не найдется никого, кто мне поверит, даже моя мать, и та, наверно, не поверила бы, если бы была жива. А я говорю чистую правду. Если человеку надо сказать правду, когда же ему и сказать се, как не в этот час?! Я знал, что, если будет новый суд, меня, может быть, за другие дела и не станут обвинять в убийстве.

Но если я признаюсь в том, что было в Саут-Брейнтри, — тогда все пропало и я непременно должен буду умереть. Я это знал и все-таки признался, я должен был рассказать, как все произошло на самом деле.

— Вот! — закричал Ванцетти. — Вот оно, самое главное. Видишь, мой друг Николо, видишь, как обстоит дело? Разве не самое лучшее, что может сделать человек, это отдать свою жизнь за другого? Вот почему мы гибнем. Мы отдаем свою жизнь за счастье рабочего класса. А Мадейрос? При чем тут Мадейрос? Погляди на него и подумай. Он отдал свою жизнь за нас, вот так, совершенно просто, взял да и отдал. Селестино, скажи мне, почему ты это сделал? Можешь ты мне сказать, почему ты это сделал?

— Понимаете, — тихо ответил вор, — я задавал себе этот вопрос сотни раз. Не знаю, как выразить ответ словами, но иногда я ясно чувствую, почему я поступил так, а не иначе.

В девять часов вечера пришел патер. Все трое приговоренных к казни были католиками, но Сакко и Ванцетти давно заявили, что не нуждаются в духовнике, поэтому патер пришел только к вору и убийце Селестино Мадейросу, и начальник тюрьмы сам привел его в одиночную камеру, где царила мертвая тишина.