Стэн Барстоу - Святая ночь [Сборник повестей и рассказов зарубежных писателей]

— Я думал об этом, — отозвался Бен. — Медицина — призвание, высокое призвание. Врач помогает людям в беде — вот что важно.

— Ты ведь всегда хорошо успевал по математике, верно?

— Да, с математикой у меня все в порядке, — согласился Бен.

— Инженер — тоже прекрасная профессия, — продолжал доктор. — Инженеры везде нужны. Юристов и коммерсантов с лихвой хватает. Вот если бы твой брат… — Доктор закрыл глаза, пытаясь вычеркнуть из памяти страшную картину — изуродованные руки старшего сына. Старший сын, надежда доктора, умер в пансионате. Он был такой славный мальчик, говорила, всхлипывая, хозяйка пансиона… Горе не прошло, оно годами таилось в засаде.

— У меня еще лето впереди, успею все обдумать, — сказал Бен.

— Да, никакой спешки нет, — согласился доктор Ласаро.

Что же он хотел сказать? Что они должны понимать друг друга, ничего не утаивать? Нет, не то, совсем не то…

Они увидели станцию, как только спустились с невысокого холма; ее неоновые огни были единственным световым пятном на равнине, расстилавшейся перед ними, и на дороге, уходившей в еще более густую тьму. Они подъехали к стоянке и остановились возле гаража; служащий заправлял грузовик.

Навстречу им, шаркая босыми ногами, шел низкорослый человек в пестрой рубашке.

— Я Эстебан, доктор, — произнес он хрипловатым сдавленным голосом и поклонился, выражая всем видом глубокое почтение. Он стоял возле машины, нервно моргая, пока доктор вынимал оттуда медицинскую сумку и фонарь. В ночной тишине, не нарушаемой даже дуновением ветра, доктор слышал тяжелое дыхание Эстебана, лязг металлического наконечника бензинового шланга. Водитель грузовика смотрел на них с любопытством.

— Придется пройти полем, а потом переправиться через реку. — Эстебан махнул рукой в сторону неоглядной тьмы за дорогой. В глазах его затаились боль и мольба о прощении за обман. — Это не очень далеко, — добавил он тихо.

Бен переговорил со служащими станции и запер машину.

Взревел мотор тяжеловесного грузовика, выезжавшего на дорогу, и вскоре снова воцарилась ночная тишина.

— Ведите нас, — сказал доктор, вручая Эстебану фонарь.

Они пересекли шоссе и направились к расщелине в насыпи на краю поля. Было жарко и сухо, доктор Ласаро сильно вспотел. Поспевая за прыгающим кружочком света в духоте ночи, он испытал тягостное ощущение беспомощности, будто его силой волокли на какую-то бессмысленную церемонию, вынуждали совершить ошибку. Слева раздалось хлопанье крыльев, из невидимой листвы донесся крик птицы. Они шли быстро, и ночную тишину наполняло лишь стрекотание кузнечиков да шорох их собственных шагов на тропе меж стерни.

Доктор Ласаро, а за ним Бен спустились вслед за Эстебаном к журчащей реке. Фонарь осветил лодку у самой кромки воды. Эстебан вошел в воду по пояс и удерживал лодку, пока в нее не сели доктор и его сын.

В темноте очертания противоположного берега показались доктору Ласаро островом, и когда лодка заскользила по черной воде, он на мгновение испугался: затянет в коварный водоворот, и утонут они здесь, во мраке ночи. Но на переправу ушло не больше минуты.

— Вот мы и на месте, доктор, — сказал Эстебан, и они двинулись, проваливаясь в песок, к деревьям на берегу. Залаяла собака, в окне дома, освещенном керосиновой лампой, заметались тени.

С трудом поднявшись по шаткой бамбуковой лестнице, доктор Ласаро оказался в единственной жилой комнате, В нос ударили знакомые по визитам в другие дома запахи — чуждые, вызывавшие отвращение, — кисловатый запах тления, тяжелый дух непроветренного жилья больного. Доктора приветствовал, прошамкав что-то невнятное, старик; в углу под гравюрой девы Марии-заступницы сидела, скорчившись, старуха; растянувшись на циновке, спал мальчишка лет десяти. Жена Эстебана, изможденная и бледная, лежала на полу возле ребенка. Младенец был недвижим, его посиневшее запрокинутое личико сморщилось; казалось, он силится передать людям какую-то древнюю, как мир, истину.

Доктор Ласаро произвел беглый осмотр — кожа сухая, холодная, дыхание неглубокое, сердцебиение частое и неритмичное. Сейчас для доктора существовал только ребенок и его собственный разум, проникавший в больного, как острый хирургический инструмент. Странно, что он еще жив, заключил разум, искорка жизни наперекор всему не гаснет в неподвижном измученном тельце. Доктор был наедине с младенцем, в эти напряженные минуты руки его действовали автоматически: сколько в его практике было подобных случаев! Он призвал на помощь весь свой врачебный опыт, чтоб заставить сердце работать, поддержать угасающую жизнь.

Доктор развернул одеяла, в которые был запеленут младенец, и ввел ему целую ампулу лекарства, снимающего судороги; иголка мягко вошла в худенькое тельце. Потом сломал еще одну ампулу и сделал укол, но ребенок лежал, как деревянный. Доктор Ласаро вытер пот, застилавший глаза, и, удерживая неподвижное тельце одной рукой, попытался другой сделать ребенку искусственное дыхание. Несмотря на все попытки спасти младенца, лицо его из синюшного стало серым.

Доктор поднялся, распрямил затекшие плечи, ощутив сухость во рту. Свет лампы осветил его бледное худое лицо; он снова почуял спертый воздух комнаты, будто заново увидел нищету. Эстебан перехватил его взгляд, впрочем, сейчас все смотрели на доктора — Бен, стоявший у двери, старик, старуха, жена Эстебана.

— Доктор, — начал Эстебан.

Доктор Ласаро отрицательно покачал головой, неторопливо уложил коробку со шприцами в сумку, застегнул ее. Вдруг он услышал шепот у себя за спиной, какой-то шорох на бамбуковом полу. Доктор обернулся. Бен стоял на коленях перед младенцем. Усталый и отрешенный, доктор с удивлением смотрел, как Бен кропит лоб ребенка водой из скорлупки кокосового ореха. Отец уловил шепотом произнесенные слова: «Во имя отца и сына, святого духа…»

По стенам пробежали тени, огонек замигал, и лампа снова засветилась ровным светом. У реки залаяли собаки. Доктор глянул на часы — было около двенадцати, Бен все еще стоял в нерешительности возле ребенка с кокосовой скорлупкой в руке. Отец кивнул — пора идти.

— Доктор, скажите… — Эстебан схватил доктора за руку.

— Я сделал все, что мог, — ответил доктор. — Слишком поздно. — Он устало, с легкой досадой махнул рукой. Им владело непонятное чувство вины за нищету в комнате, за эту безнадежность. — Я не в силах что-нибудь сделать, Эстебан, — повторил он и подумал с какой-то злостью: бедный ребенок скоро отмучается, будьте благодарны и за это.

Жена Эстебана заплакала, приглушенно всхлипывая, и старуха принялась утешать ее:

— Такова воля господа, дочь моя…

Во дворе Эстебан вложил в руку доктора тщательно сложенные деньги. Мягкие потрепанные бумажки лишь усилили неудовлетворенность от бесполезной поездки.