Стэн Барстоу - Святая ночь [Сборник повестей и рассказов зарубежных писателей]

— Горы требуют слишком многого. Им нужно отдавать все, что есть. И куда благоразумнее, по крайней мере таким, как я, держаться от них подальше.

Я понимал, что она имела в виду, или думал, что понимал. Но Виктор любил ее, она — Виктора, и мне казалось, что общее увлечение сблизит их еще больше, едва она сможет перебороть робость.

— Насчет восхождений вы совершенно правы. Разумеется, горам надо отдаваться целиком, без остатка, но вдвоем вам это удастся. Виктор не позволит вам ничего непосильного. Он более осторожен, чем я.

Анна улыбнулась, затем высвободила руку.

— Вы оба очень упрямы и ничего не понимаете. Я родилась на холмах и знаю, о чем говорю.

Тут к столику подошел наш общий знакомый, попросил Виктора представить его Анне, и о горах в тот день больше не вспоминали.

Они поженились шесть недель спустя, и мне не пришлось видеть новобрачную прекраснее Анны. Я хорошо помню побледневшего от волнения Виктора и свои мысли об ответственности, что ложилась на его плечи, о взятом им обязательстве осчастливить эту несравненную девушку.

За те шесть недель я часто виделся с Анной и, хотя Виктор и не подозревал об этом, сам влюбился в нее. Не ее природное обаяние, не ее красота, но удивительное сочетание того и другого, какое-то внутреннее сияние влекло меня к ней. Единственное, что беспокоило меня в отношении их будущего, так это излишняя шумливость Виктора, его беспечность и веселость, он отличался открытостью и простотой, из-за чего она могла замкнуться в себе. Анна и Виктор казались идеальной парой, когда уезжали после праздничного обеда, устроенного тетушкой Анны (ее родители умерли), и мне пригрезились не столь уж отдаленные годы, когда я буду гостить у них в Шропшире, став крестным отцом их первенца.

Вскоре после свадьбы я уехал по делам и лишь в декабре получил весточку от Виктора. Он приглашал к себе на рождественские праздники, и я с радостью согласился.

Они жили вместе около восьми месяцев. Виктор показался мне счастливым и всем довольным, Анна стала еще прекраснее. Я с трудом отрывал от нее взгляд. Встретили меня очень радушно, и я обосновался в старом добром доме Виктора, хорошо знакомом мне по предыдущим приездам. С первого взгляда я понял, что семейная жизнь Виктора удалась. И если, судя по фигуре Анны, они еще не ожидали наследника, ничто не мешало им наверстать упущенное.

Мы гуляли по поместью, охотились, читали по вечерам — словом, наслаждались жизнью.

Я обратил внимание, что Виктор приладился к спокойной манере Анны, хотя едва ли спокойствие являлось правильным определением присущего ей дара умиротворения. Умиротворение это, другого слова я не подберу, исходило из ее души и окутывало весь дом. Мне всегда нравились эти комнаты с высокими потолками, широкие окна, но теперь атмосфера покоя ощущалась еще острее, словно каждое бревнышко пропиталось необычной, раздумчивой тишиной.

Оглядываясь на ту рождественскую неделю, я не могу вспомнить традиционного веселья праздника. Я не помню, что мы ели или пили, посещали ли церковь, хотя Виктор, местный сквайр, не мог не зайти туда. В памяти отпечатался лишь ни с чем не сравнимый покой вечеров, когда закрывались ставни и мы усаживались перед горящим камином. Должно быть, деловая поездка очень утомила меня, потому что, сидя в доме Виктора и Анны, я не испытывал никаких желаний, кроме как расслабиться и погрузиться в благословенное, исцеляющее молчание.

И еще в одном изменился дом Виктора, хотя я осознал это лишь через несколько дней: комнаты стали куда просторнее. Мебель, оставленная Виктору поколениями предков, в большинстве своем куда-то исчезла. Вот и в зале, где мы сидели по вечерам, не было ничего, кроме длинного стола и кресел перед камином. Изменения эти показались мне весьма уместными, но, с другой стороны, как я мог ожидать, что их инициатором станет женщина. Обычно новобрачная покупала новые занавеси и ковры, оживляя суровое жилище холостяка. И я рискнул спросить об этом Виктора.

— О, да, — он рассеянно огляделся, — мы выбросили много барахла. Это идея Анны. Она не раба вещей, знаешь ли. Нет, мы их не продали. Просто раздали.

Меня поселили в ту же комнату, что и раньше, и в ней практически ничего не изменилось, и ублажали меня точно так же: бутылки с горячей водой, чай по утрам, вазочка с печеньем у кровати, всегда полная сигаретница, радушная хозяйка помнила обо всем.

Однажды, проходя по длинному коридору, ведущему к лестнице, я заметил, что дверь в комнату Анны, обычно закрытая, на этот раз распахнута настежь. Я знал, что раньше в ней жила мать Виктора. Прекрасная кровать с пологом, старинная массивная мебель ее комнаты полностью гармонировали с обстановкой всего дома. Я не удержался и из чистого любопытства взглянул в открытую дверь. Я увидел голые стены. Ни ковра на полу, ни занавесей. Простой деревянный шкаф, стол, стул, длинная лежанка на козлах, покрытая лишь одеялом. Окна, открытые сгущающимся сумеркам. Я отвернулся, сделал пару шагов и нос к носу столкнулся с Виктором, поднимающимся по лестнице. Должно быть, он заметил мой взгляд, брошенный в комнату Анны, и мне не хотелось, чтобы у него сложилось впечатление, будто я подглядываю.

— Может, я злоупотребляю вашим гостеприимством, но, как я случайно заметил, при твоей матери комната была совсем другой.

— Да, — коротко ответил он. — Анна ненавидит излишества. Пошли обедать? Она послала меня за тобой.

И мы молча спустились вниз. Почему-то я не мог забыть этой спартанской спальни и, сравнивая ее с расслабляющей роскошью своей комнаты, чувствовал собственную неполноценность, ибо Анна посчитала, что я не могу обходиться без удобств, с которыми она рассталась безо всякого сожаления.

И вечером, когда мы уселись у камина, я то и дело поглядывал на Анну. Виктора вызвал кто-то из слуг, и на несколько минут мы остались одни. Как обычно, я физически ощущал исходящее от Анны спокойствие, само ее присутствие убаюкивало, призывало к безмолвию, казалось, что я спеленут, упрятан в кокон: такого мне еще не приходилось испытывать в повседневной жизненной суете. И это умиротворение словно передавалось через Анну с другой планеты. Я хотел сказать ей об этом, но не находил слов. Наконец я выдавил: «Вы что-то сотворили с этим домом. Не пойму только, что именно».

— Неужели? — ответила Анна. — Я думаю, вы все понимаете. Ведь мы оба ищем одно и то же.

Внезапно я испугался. Окружавшая нас тишина стала еще пронзительнее, почти непереносимой.

— Я и не подозреваю о своих поисках…

Мои слова повисли в воздухе. А глаза, устремленные на огонь, как зачарованные повернулись к ней.

— Так ли?

Я помню охватившую меня безмерную грусть. Впервые я увидел себя совершенно никчемным, весьма посредственным человечишкой, порхающим из одного конца мира в другой без всякой на то надобности, занимающимся никому не нужными делами с такими же никчемными людишками, не ставящим перед собой никакой цели, кроме как поесть, одеться да пребывать в уютном гнездышке до самой смерти.