Стэн Барстоу - Святая ночь [Сборник повестей и рассказов зарубежных писателей]

Да и потом, можно ли вечно скрывать от нее состояние Ластении? Разве само это состояние, уже угрожающее, не разоблачит все уловки мадам де Ферьоль, став столь очевидным, а симптомы — столь явными, что даже такая простодушная старушка, как Агата, близорукая из-за своей душевной чистоты, обо всем догадается? О неодолимая неизбежность! Баронесса думала об этом, она понимала, что рано или поздно нужно будет или все сказать Агате или ее рассчитать. Рассчитать Агату, с которой мадам де Ферьоль никогда не расставалась и в чьей привязанности и преданности не сомневалась! Отослать ее из Фореза! Вообще не нанимать никого взамен по той же самой причине, по какой пришлось бы уволить Агату, и на виду у всех жителей Фореза, относящихся к ней с уважением, но любопытных и недоброжелательных, жить вдвоем с дочерью без служанки в этом доме, на дне этой пропасти, подобно двум душам в пучине ада. Такая перспектива пугала мадам де Ферьоль. Ее неустанно терзала мысль: «Что мы будем делать через несколько месяцев?» Однако материнская гордость, накладываясь на природную гордыню, останавливала баронессу, заставляла откладывать решение, мешала отважиться на что-то определенное, а отваживаться было уже время. Эта неминуемость, возмущавшая гордый нрав баронессы, постоянно жгла ее неугасимьм огнем, еще более разгораясь в мозгу по мере приближения неотвратимого будущего.

Теперь она обращалась к дочери только за тем, чтобы припереть ее к стенке все тем же вопросом, который та с тупым упрямством каждый раз оставляла без ответа. В душе мадам де Ферьоль сопротивлялась столь невозможному для аристократки признанию своей оплошности, обесчестившей старинный род, принадлежностью к которому она так гордилась. «Что же нам делать?» — без конца повторяла про себя баронесса. Она думала об этом днем, ночью, всегда, даже когда молилась. Она думала об этом в церкви перед дарохранительницей, перед опустевшим столом для причащения; будучи в душе янсенисткой, она теперь не причащалась, считая себя недостойной из-за преступления дочери. В церкви, когда она, коленопреклоненная, стояла, положив локти на скамеечку и зажав в горсти густые черные волосы у виска, в которых волнами проглядывала седина, как это бывает у людей много страдающих, можно было подумать, что она погружена в молитву, — но на самом деле ее мучила неразрешимая задача, снедала и подтачивала неуверенность. Тревога доводила ее до головокружения, беспокойство вкупе с неутешной скорбью из-за падения дочери вызывало досаду на Ластению, ожесточение, чуть ли не бешеную злобу.

Но увы, из них двоих хуже было Ластении. Конечно, мадам де Ферьоль была несчастна. Страдали ее материнские чувства, страдала материнская и женская гордость, благочестие, и даже обычное ее здоровье, за которое иногда платят слишком дорого, не приходило на помощь: людям физически крепким отказано в облегчении, успокоении, которое приносят слезы, — их душат не находящие выхода рыдания. Но, в конце концов, она была матерью, она укоряла, оскорбляла, а Ластения была дочерью, и укоры не переставали сыпаться на ее голову — испить чашу материнских оскорблений должна была она, тем более что мать, как теперь оказывалось, во всем правая, подавляла ее неопровержимостью, очевидностью ее проступка, который называла преступлением. Житье, ужасное для обеих, — но, конечно, прежде всего от этой жуткой близости должна была страдать Ластения. В несчастье, как и в счастье, иногда достигается предел, когда ни о чем уже нельзя рассказать, ничем нельзя поделиться, и на выручку может прийти только воображение. В несчастье Ластения достигла этого предела. Она изменилась настолько, что ее нельзя уже было узнать; те, кто некогда находили ее очаровательной, не могли теперь утверждать, что эта самая девушка совсем недавно была милой мадемуазель де Ферьоль.

Делалось страшно, глядя теперь на нежную Ластению, на чистый ландыш, чье сияние прорезало тьму от нависших гор, в которой он был рожден. Это была уже не шекспировская Розалинда, бледная той бледностью, которая и есть красота нежных душ. Сейчас она походила на мертвенно-бледную мумию — мумию странную, которая без конца плакала и чья плоть, вместо того чтобы ссыхаться, как у мумии, размягчалась, размачивалась, загнивала от слез. Она с трудом волочила свое грузное тело, и у нее ужасно болел живот, который все рос и рос. Она пыталась прятать его в складках неприталенного пеньюара. Мать, однако, не позволяла. Надо было ходить в церковь. Мадам де Ферьоль требовала этого и насильно таскала ее с собой. В благочестии своем мадам де Ферьоль, должно быть, думала, что обстановка в церкви хорошо скажется на Ластении, поможет ей осознать свою вину, преодолеть замкнутость и тогда Ластения откроет свое сердце, поведает матери то, что раньше скрывала.

— Вам еще не так скоро рожать, — с суровым презрением говорила мадам де Ферьоль, — чтобы вы перестали ходить в святую обитель взывать к божьему милосердию.

Она сама, а не Агата, помогала Ластении одеваться и, выходя, закрывала лицо дочери густой вуалью — Ластении было в пору задохнуться, — чтобы упрятать маску, которую баронесса видела и которую хотела скрыть, словно проказу. Но прятать нужно было не только лицо. Прятать нужно было и живот, который мог все открыть даже самому невнимательному взору, и потому мадам де Ферьоль сама стягивала Ластении корсет, не заботясь о том, что дочери слишком туго и что она делает ей больно. Досадуя на упрямое молчание дочери, мадам де Ферьоль стягивала корсет раздраженной рукой, и, если бедная Ластения невольно издавала при этом стон, баронесса язвительно и жестко говорила:

— Нужно немного потерпеть, чтобы скрыть от окружающих свой позор.

Если Ластения не выдерживала пытку и продолжала жаловаться, мадам де Ферьоль ожесточалась и с горечью замечала:

— Вы так боитесь, что я его убью? Вот уж не беспокойтесь! Дети, зачатые в преступлении, очень живучи.

Однако после всех этих жестокостей настал момент, когда озлобленная, но не вконец уж бесчувственная мать прекратила измываться над дочерью. Может, она решила, что даже для преступницы это чересчур? Может, ее тронуло некогда прелестное, а теперь похожее на растоптанный цветок лицо дочери, или она пошла на хитрость, настойчиво стремясь выведать тайну, которую такая слабая, но в первый раз выказавшая силу девушка с немыслимым упорством таила в своем сердце? В любви баронесса толк знала. «С какой страстью Ластения должна любить, — думала мадам де Ферьоль, — чтобы обрести такую силу, ведь она мягкая по природе и не привыкла сопротивляться».

И баронесса вдруг сменила тон. Суровость ее спала, она даже снова перешла на ласковое «ты».