Мануэль Рохас - Сын вора

Интересно бы знать, вор вышел в город или спрятался где-нибудь на вокзале? В город — вряд ли, слишком опасно: между двумя поездами, когда народу поменьше, мимо Викториано и его шпиков прошмыгнуть трудно. Ну, а Виктор Рей приехал пассажирским, вышел из вагона первого класса — в руке дорогой чемодан, и вид важный, ни дать ни взять прибыл человек в столицу, чтобы внести на свой счет в банке несколько тысяч песо, — и направился в город. Проходя мимо Викториано, который стоял у главного входа и разговаривал с начальником станции, Рей, как и все пассажиры первого класса, то есть все, у кого были деньги (ведь у Рея тоже были деньги, хотя и чужие), ему улыбнулся. Викториано так ничего подозрительного и не вспомнил: все было прилично, чинно, благородно. Хозяин кошелька перечислил все по порядку; в каком он ехал купе кто сидел напротив, кто справа и кто слева, с кем он разговаривал, как пошел к выходу, какие люди вместе с ним выходили из вагона. Рассказал все… И ничего.

Нечего делать, Викториано отступился; он заявил, что сейчас никого не подозревает и что дело это вообще гиблое, если, конечно, вора не выдаст кто-нибудь из его же братии. А Виктор Рей, который узнал про это из газет, переждал несколько дней, поживился пока что в порту, запустил руку в банк и, довольно ухмыляясь, пришел на вокзал, предъявил билет, сел в вагон первого класса, устроился поудобнее и принялся в свое удовольствие разглядывать Викториано, неподвижно стоявшего в обычной позе — ноги расставлены, руки скрещены за спиной — под часами, у входа на перрон. Рей сошел на следующей станции, нанял самую шикарную машину, и… плакали двадцать пять тысяч монет. Викториано явился в префектуру и спросил, не следует ли ему подать в отставку. Начальник удивился — какая муха укусила инспектора? С чего это он станет из-за какого-то разини, которого и обворовать не грех, терять лучшего агента? Не валяй дурака, иди работай. Начальник запихнул в рот сигару и уткнулся в газету. А инспектор вернулся на железную дорогу, но долго не мог переварить горькую пилюлю. Ловко им нос натянули. Инспектор нельзя сказать, что ненавидел воров или уж очень радовался, упрятывая их за решетку. Нет, он не был вредным и в суд давать показания никогда не ходил — этим пусть помощники занимаются. Но раз ему доверили вокзалы, он обязан их охранять, как вратарь — свои ворота. В трамвае, на пристани, на базаре пусть себе воруют, ему наплевать. Но на его вокзалах должно быть чисто. И Викториано не успокоился — послал своих подручных в следственную тюрьму, чтобы они прощупали там воров, хоть бы и захудалых, и узнали, не объявился ли в городе какой-нибудь заезжий гастролер. Инспектора не обманул его нюх: Рей, и правда, прибыл с Кубы. Только и тюрьма не помогла — никто ничего не знал.

А через несколько дней сошел с поезда и подскочил к инспектору какой-то господин с эспаньолкой и в дорогом плаще. Что тут происходит? Куда смотрит полиция? Когда наконец прекратятся эти кражи? Только что у него вытащили бумажник! Двенадцать тысяч песо! Сто коров! Да нет, двести, пятьсот! Викториано вскипел и едва не дал ему пинка, но, сдержавшись, попросил сеньора успокоиться и ответить на вопросы: не сможет ли он припомнить, кто сидел с ним рядом или подходил к нему, и как тот был одет, и что держал в руках, ну, например, носовой платок или плащ. Сеньор ничего не помнил; к тому же он близорук; правда, незадолго до того, как он хватился бумажника, ему почудился запах гаванского табака. Он надел очки, чтобы посмотреть, кто позволяет себе роскошь курить гаванскую сигару, но в купе никто не курил. Его попутчики были люди вполне приличные. И потом, если кто-нибудь и держал в руках газету или платок, так что же с того? Словом, никаких следов. Викториано все же попросил сеньора с эспаньолкой не распространяться насчет гаванского табака, и тот, удивляясь глупости полицейских, нехотя согласился. Значит, придется иметь дело с любителем дорогого табака? Ну что ж, вполне возможно. Так оно и оказалось: Рей дня не мог прожить без гаванского табака и всегда держал в портсигаре с монограммой несколько сигар самой высшей марки. Раз сеньор курит гаванские сигары, значит — не мелюзга. Но тогда кто же это?

Викториано понапрасну ломал бы себе голову, если б не случай. Проходя мимо инспектора, Рей пахнул ему в лицо застрявшим в усах ароматом гаванской сигары. Собачьи ноздри инспектора дрогнули, учуяв запах, про который ему только что говорил сеньор в плаще. Викториано замер. Его добыча уходила, но он не спускал с нее глаз и ждал, что будет дальше. Рей нес на левой руке пальто, а в правой чемодан; вот он поставил чемодан на скамью и хотел положить рядом плащ с блестящей шелковой подкладкой, как вдруг мимо, задев его на ходу огромным, туго набитым портфелем, проковылял какой-то старикашка. Викториано вскочил в купе. И Рей не терял времени — напружинился, вцепился в старикашку и уже поворачивал его к себе, но тут кто-то тисками сдавил ему плечо. Вор удивленно обернулся и встретился глазами с сыщиком. Инспектор мог бы и не спешить и взять кубинца на месте преступления, то есть захватить с поличным, и тогда — заключение на долгий срок, но это в обязанности Викториано не входило. И старик, и портфель, да и Виктор Рей мало его заботили: главное, чтобы на Центральной, в особенности на вокзале Ретиро и близ него, не было краж. Виктор Рей мог бы протестовать и кричать, что это разбой средь бела дня и что он честный фермер, махать перед носом своими кольцами и часами, своим золотым портсигаром, но дорога сюда ему все равно заказана. Зачем же тогда валять дурака? Зачем нарываться на скандал? Он улыбнулся и покорно сошел на перрон. И никому в голову не пришло, что зацапали знатного вора, слывшего среди своих собратьев миллионером. Викториано довез Рея до полицейского управления — на машине, конечно, ведь такой миллионер пешком не пойдет, — сдал кому надо и, вернувшись на пост, затянулся гаванской сигарой, которую ему преподнес карманник. На следующий день полиция, которой так и не удалось доказать причастность Рея к кражам на вокзале и в банке, погрузила кубинца на пароход, курсировавший на линии Росарио — Буэнос-Айрес — Монтевидео, и оставила на память его отпечатки пальцев, одну фотографию анфас и другую в профиль, то есть, выражаясь профессиональным языком, антропометрические данные, и весь запас гаванских сигар.

Опять Викториано одержал победу, но на этот раз последнюю — ведь он не бог, тоже мог спотыкнуться. Так оно и вышло. Викториано стоял, как обычно, на перроне, а перед ним в окнах вагона первого класса суетливо двигались пассажиры. Вдруг он заметил, что какой-то тип мусолит пальцы — верный знак, что пахнет кражей, потому что какому вору охота зря трудиться: уж если тянешь бумажник, хочешь знать наверняка, что он не выскользнет из рук. (Так что смотрите, не мусольте пальцы, а то еще за вора примут.) Викториано схватился за поручни, вскочил на подножку и кинулся по коридору, но вор был уже у противоположной двери — сейчас уйдет; вот он выбежал на площадку, потянул дверь и прыгнул, но не на перрон, а прямо на шпалы. Викториано отступил на свою площадку, тоже соскочил на землю и отпрянул: на путях, зарывшись лицом в песок и застряв ногами под колесами маневрового паровоза, переходившего на другой путь, лежал вор, сжимая в правой руке украденный кошелек. Викториано бросился вперед, схватил парня за плечи и потянул к себе, но поздно — правая нога уже плавала в луже крови. Тут он заметил, что парень лежит как-то странно, наклонился, дотронулся до руки и наткнулся на протез. Он закричал, сбежался народ, проводники, пассажиры и обворованный тоже: тот увидел знакомый кошелек, схватился за карман, ахнул, отнял у неудачливого вора свои деньги и скрылся в вагоне. Оттаскивая окровавленного парня в сторону, Викториано впервые в жизни подумал, что профессия у него не завидная и что эти парни, видно, здорово его боятся, если один его вид им разум отшибает. Парень, конечно, сам виноват — не надо воровать, но как страшно бьет кровь из раздавленной ноги, а лицо белое, как мел; и Викториано почувствовал себя убийцей. Подошли полицейские, приехала карета скорой помощи, и раненого увезли в больницу. Викториано тоже поехал и не ушел, пока врачи не сказали, что больной будет жить; ногу, правда, отняли чуть повыше колена. На вокзал Викториано не вернулся. Он отправился домой, а наутро, едва рассвело, в больницу. Прошло некоторое время, они разговорились. Оказалось, Артуро так же и руку потерял: выпрыгнул из поезда, спасаясь от полицейского. Пришлось воровать без руки — нелегкое дело: однорукий карманник — все равно что однорукий фокусник. Он работал в одиночку; никто не соглашался ходить с ним в паре — не верили, что можно одной рукой, пятью только пальцами, вытащить бумажник, особенно если, как бывает, попадется толстый, набитый до отказа; да еще во внутреннем кармане, да еще пристегнут булавкой. И жил Артуро одиночкой и даже радовался этому; другие воры уважали его за самостоятельность и вроде немного завидовали. А вот теперь еще и ногу потерял…