Мануэль Рохас - Сын вора

И снова на меня посмотрел.

— Самое милое дело — работать, — сказал он. — Что ни заработаешь, все твое. Может, в рыбаки пойдешь?

Я растерянно улыбнулся, не зная, что сказать: я бы, конечно, тут же согласился, да ведь не справлюсь, где мне!

— Тут на одной лодке нужен мальчик.

— Послушай, Волк, — вдруг решительно вмешался Кристиан, — ну что ты привязался к парню? Хуже полицейского. Он же сказал тебе, что не вор и угодил в тюрьму зазря — оговорили, и болен он, и работать не может. Чего тебе еще нужно? Липнешь тут с вопросами! Ты что, не в себе или гнилых ракушек объелся?

Волк сначала удивленно посмотрел на Кристиана, а потом расхохотался.

— Не сердись, Притрушенный, — сказал он. — Нечего лезть в бутылку. Сам знаешь, приставать к людям я не люблю, Да вот приходится. Доносчиком я никогда не был. Как-то даже угодил за это в тюрьму. Но здесь, в бухте, я алькальд, так что, хочешь не хочешь, надо порядок соблюдать. Затянемся?

И он снова протянул свои подмокшие сигареты.

— Спасибо.

— Кое-кто думает, если ты вор или контрабандист, так у тебя все есть и ты все можешь. Враки! Вроде как я бы сказал: я рыбак и потому все могу. Болтовня! А другие думают, что контрабандиста или там вора никому не застукать, так что живи себе спокойно. Как бы не так! Честный человек меньше заметен, чем вор. Я контрабандиста в кромешной тьме разгляжу. А в море — будь он хоть за две мили от меня. Я сразу узнаю, кто это и на какой лодке идет. Каждый ведь гребет по-своему. Всегда отличишь человека по походке. И с лодками то же самое — у каждой своя собственная поступь: одна кренится на левый борт, другая — на правый, эта лавирует против ветра, та по ветру волчком крутится; у каждой свои штучки, и я их знаю наперечет.

— Эй, Волк, мы готовы! — крикнули в эту минуту с одного из ботов.

— Иду, — ответил тот, обернувшись к морю и потом нам: —До скорого!

И он покатился, круглый, крепко сбитый, загорелый; шел он, неуклюже переваливаясь со стороны на сторону, как ходят по суше моряки, и едва шевелил руками, которые издали казались плавниками огромной рыбы. Пройдя несколько шагов, он остановился и крикнул:

— Послушайте, приходите ко мне обедать! У меня тунец что надо.

Мы не ответили, и он пошел дальше.

— Смотрите, что твой пингвин, переваливается, — заговорил Эчевериа. — Волком прозвали. Но когда он такой, как сегодня, — душа человек. А уж напьется — смерч! Тогда он на земле еще ловчее, чем на море. Ни один полицейский не осмелится подойти к нему, когда он пьет, а пьет он подряд целыми неделями. И в море выходит пьяный: упадет в воду, отряхнется, как тюлень, и снова лезет в лодку. Его переоденут, дадут глоток водки, и пошел дальше. Хоть бы чихнул. Недаром его Волком зовут. Ему бы волком и быть, по ошибке человеком родился.

Море непрерывно швыряло на песок куски металла. Бывало, за час, особенно когда прибой случится высокий, наберешь его полные карманы, а иногда еще попадется нож, вилка или ложка, какая-нибудь побрякушка, монета или даже кольцо золотое. Свалка по соседству была источником нашего благоденствия.

В тот день, когда мы уходили с пляжа, кто-то вдруг громко нас окликнул. Мы обернулись.

Это был Волк. Он зло подкатился к нам и набросился с руганью:

— Я же сказал вам, черт возьми, чтоб приходили обедать!

— Ну не ворчи, мы думали, ты пошутил, — оправдывался Эчевериа.

— Какие там шутки, когда тунец с ягненка величиной! Моя хозяйка испекла в печи — пальчики оближешь. Пошли.

Мы двинулись за ним. Волк жил тут же в бухте, в небольшом домишке, который пристроился среди камней, под сенью статуи святого Петра, покровителя рыбаков. Мы подошли к дому и уселись вокруг стола, прятавшегося под навесом из оцинкованного железа, уже порядком изъеденного брызгами. Спальни — их было две — находились в самом доме, столовая и кухня — снаружи. С того места, где мы сидели, был виден земляной пол хибары, несколько кроватей, стулья, огромный ночной горшок и рядом с койкой — ночной столик. Около нас вертелось трое малышей — все крепко сбитые, чернявые, деловитые и глядят решительно.

— Наследники, — показал на них Волк. — Старший ходит со мной в море и уже ставит перемет. Подите-ка сюда, дон Руа! Поздоровайся с моими друзьями. Его зовут Рудесиндо, — объяснил он, — а мы зовем его Руа, короче.

Дон Руа, парнишка лет двенадцати с маленькими угольно-черными глазами, был низкорослый и круглый, как отец; волосы у него стояли дыбом, а рот с огромными, редко посаженными зубами напоминал акулью пасть. Он был бос, и брюки на нем только что не просвечивали; а поверх был надет выцветший донельзя свитер, доходивший почти до колен.

У него был важный вид подмастерья, который начинает кое-что смыслить в своем ремесле. Другие двое представлены не были и, со своей стороны, не проявили никакого интереса к приятелям отца. Младший таращил глазенки на чудо техники — маленькую тележку, которую его брат соорудил из двух палочек и разрезанных пополам катушек из-под ниток и теперь катал взад и вперед. Дети тоже смахивали на волчат.

Мать семейства, молодая, но уже порядком расплывшаяся женщина с суровым, неприступным лицом, длинными косами и необъятными ляжками и грудями, принесла на эмалированном подносе половину тунца, щедро политого маслом, в котором плавали кружочки лука и моркови. Роскошное блюдо сдабривали горошины перца и дольки поджаренного чеснока. На столе стояли соль, красный перец, хлеб и графин, полный вина.

— Угощайтесь, други! — прорычал Волк. — Налегайте, всем хватит. Такого угощения на вашей свалке не найдете.

Он громко захохотал и налил нам вина. Женщина, словно недовольная тем, что муж назвал гостей, ушла на кухню, а мы, последовав примеру Волка, склонились над блюдом и нашими тарелками. Это было совсем не похоже на обед. Это был скорее бег наперегонки со временем, и с тунцом, и с хлебом, и с перцем, и с вином — кто кого. Мы ели молча, точно боясь, что стоит заговорить — и тунец исчезнет и утащит за собой ожерелье из кусочков лука и моркови, из румяных долек чеснока и зерен перца. К тому же Волк подавал нам славный пример — не произнося ни звука, он жадно уминал тунца: проглотит два-три куска и рыгнет так, что задрожит графин, в котором вино убывало с трагической быстротой. Волк искоса на нас поглядывал своими покрасневшими глазами и, жадно посапывая, заглатывал тунца, хлеб, перец, захлебывал вином, не забывая все же тщательно обсосать каждую косточку.

Я чувствовал, что у меня горит лицо, горят уши, точно вся кровь бросилась мне в голову. Кристиан молчал, как всегда, и даже Эчевериа, который обычно любил поговорить, — и тот, казалось, язык проглотил. Он сидел против меня и лукаво подмигивал, будто говоря: «Анисето, нельзя терять ни минуты — еще будет время поговорить, а тунец уйдет и не вернется. И когда еще мы, жалкие мусорщики из бухты Эль-Мембрильо, разживемся лакомым кусочком? Не теряй времени, Анисето! Время сейчас ценится не на вес золота, а на вес тунца. И потом, если мы сробеем, Волк сам все умнет».