Мануэль Рохас - Сын вора

Она, как всегда, была опрятно и даже красиво одета, гладко причесана, а ее свежевымытое смуглое лицо приветливо улыбалось. Юбку ее до половины прикрывал белый передник. Не женщина — звездочка!

— Пойду, пока дети не проснулись, — сказала она, когда мы попрощались и собрались уходить.

Мы остановились и подождали. Сеньора Эсперанса постучалась в дверь, но ответа не последовало. Тогда она открыла дверь, и мы услышали:

— Добрый день, сосед!

Странно, дико было слышать ее нежный, мягкий голос в нашей комнате. Опять молчание. Тогда женщина вошла в комнату и уже настойчивее проговорила:

— Послушайте, сосед, не надо ли вам чем помочь?

Голос ее стал трогательно-нежным. В ответ послышалось какое-то рычание и сразу за ним — жалобный, взахлеб, стон: Кристиан плакал. Словно перекликаясь с ним, в соседней комнате заплакал ребенок сеньоры Эсперансы. Тогда мы пошли.

— Ясно, никто в жизни так с ним не разговаривал, — коротко сказал Альфонсо.

Мы работали усерднее обычного, а в полдень, когда продали металл дону Пепе, Философ сказал мне:

— Пойду отнесу Кристиану чего-нибудь поесть. Хочешь — подожди, а не хочешь — сам обедай. Держи!

Он протянул мне несколько монет, но я не захотел обедать один и стал его ждать. Я сидел на любимом месте Кристиана, на заляпанной конским навозом обочине дороги. Мне плевать было на мочу и на навоз. Мне казалось, что, пока я сижу тут и жду Альфонсо, пока я хожу с ним, я ему в чем-то помогаю, и это меня радовало. Он скоро вернулся, и мы пошли в «Надежду», в этот захудалый ресторан с его помятым слугой и хозяином, у которого лицо смахивало на колбу.

Мы сели и заказали обед.

— Он немного успокоился, но, я думаю, теперь надолго запомнит, — сказал Эчевериа и замолчал. — Как все интересно получается, — заговорил он снова. — Вчера я тебе объяснил, что мне придется драться с Кристианом. Конечно, я имел в виду не кулачный бой. И еще я сказал, что Кристиан предпочел другое поле брани. Так вот, он потерпел неудачу, и у него теперь есть лишь один выход — драться со мной, вернее — с самим собой, потому что со мной… Чего, собственно, со мной воевать? Ему с собой надо воевать. Конечно, жаль, что его так отделали; но зато, у него теперь нет другого выхода. Судьба на меня сработала. Во всяком случае, поживем — увидим; главное, терпение.

Несколько дней мы терпеливо ждали. Наконец однажды вечером, дня через три-четыре, когда мы сидели в нашей комнате, Философ вдруг заговорил:

— Подрядчик нажимает. Я дал ему слово, что мы берем эту работу. Сегодня четверг. Может, в субботу двинем, а? В понедельник или во вторник будем на месте.

Никто не ответил, и тогда Альфонсо спросил:

— Анисето, ты как думаешь?

— Когда ты скажешь, тогда и поедем, — ответил я. Он повернулся к Кристиану, который стоял спиной к нам, и, откашлявшись, спросил:

— Ну, а ты, Кристиан?

— Не знаю, — не сразу ответил тот.

— Ну, как хочешь, только в субботу мы отбываем.

Утро выдалось хмурое. Мы с Альфонсо встали чуть свет, вышли в патио умыться и снова вернулись в комнату. Кристиан тоже встал. Сначала все трое молчали. Философ оглядел комнату, снял одеяло, завернул в него все вещи и сунул сверток под мышку. Не очень большой он получился, этот сверток. Мы снова вышли в патио — еще никто не проснулся — и двинулись, я и Альфонсо. Кристиан, стоя в дверях нашей комнаты, смотрел куда-то вдаль. Я украдкой взглянул на него и увидел мрачные, обведенные синяками и кровоподтеками глаза, в которых прочел тоску и беспокойство. Мы двинулись в путь, но я все время оглядывался.

— Не оборачивайся и не спеши, — остановил меня Альфонсо.

Мы спускались медленно, шаг за шагом, и каждый шаг болью отдавался в наших сердцах. В какой-то миг мне показалось, что Философ сейчас остановится и повернет назад, к Кристиану, но он этого не сделал. Скоро эта мука кончится: еще несколько шагов, и дорога, круто свернув, резко уйдет вниз. Тогда мы потеряем из виду Кристиана и ночлежный дом. И вдруг нам в спину вонзился крик:

— Стойте! Подождите!

Голос был хриплый, точно силой вырванный из глотки.

Мы остановились. Кристиан шел к нам.

Когда он поравнялся с нами, мы снова тронулись в путь.

Нанду — американский страус.

Сорсико — баскский танец, сардана — каталонский.

Ваш муж (португ.).

Альпаргаты — плетёная обувь.

Револьвер (ит.).

Сьерра-Чика, Ушуайя — места ссылки на Огненной Земле.

Южно-американская туристская компания.

Граппа — виноградная водка.

Фламмарион, Камиль (1842–1925) — французский астроном.

Несчастный парень (ит.).

Мартин Фьерро — герой одноименной поэмы из жизни гаучо аргентинского писателя Хосе Эрнандеса (1834–1886).

Гринго — в Латинской Америке презрительное название неиспаноязычного иностранца, особенно американца.

Я счастлив видеть сеньору Росалию (португ.).

А эти мальчики — дети сеньора Анисето? (португ.).

Знаете, дорогая сеньора Росалия, еще в молодости я мечтал поехать в Буэнос-Айрес, да все не удавалось. Не то чтобы денег не было, нет, друзья меня не обижали, да работы вечно было по горло: помогай одному, принеси передачу другому, найди защитника третьему, а этого спрячь. Наконец в прошлом году выдалось свободное времечко, дела вдруг перевелись… Парни боялись нос сунуть в Бразилию. Тут тебе и новый закон — посадят — того гляди каторгу схлопочешь, а там и желтую лихорадку. Но ведь ко всему привыкаешь — работают же здесь, а у вас же и Сьерра-Чика, и Огненная Земля, и все битком набито. Ну так вот, собрался я в путь и хотел было сесть на пароход, да свои не пустили. Почему? «Ты, говорят, самый опытный у нас, и самый умный, и хитрый, и толк во всем знаешь, и нам без тебя нельзя. Нечего тебе ехать в Буэнос-Айрес, над тобой и тут не каплет». Я — к шефу. И он то же самое, «Как? Черный Педро хочет уехать? Хочет нас бросить? Ты неблагодарный. Чего тебе здесь не хватает…» Словом, опять та же самая история… Я все же пролез на пароход, но меня сняли; Решил подкупить агентов. «Нет, Педро, убери деньги! Еще не хватало у друзей деньги брать». Уговаривал, уговаривал — ни в какую. «Чего же вам тогда надо?» — «Чтобы ты остался. Ты нужен в Рио». — «Черт подери, но мне надо в Буэнос-Айрес, у меня уж и билет есть». — «Плюнь, мы тебе вернем эти деньги». А потом еще один друг мне говорит: «Знаешь, Педро, я всегда думал, что ты умный парень, а ты, оказывается, дурак дураком; далось же тебе море, мало тебе земли и рек!» Он был не промах. И вот я двинулся по земле и рекам. Потом заболел, угодил в больницу и чуть не умер. Тут у меня украли деньги, подумать только! Украли ворованные деньги. Как двигаться дальше? Пешком, вплавь! И назад пути не было — Рио далеко, да и Буэнос-Айрес хотел посмотреть. В карты играть я не умею, и потом поди поиграй без денег. И просить не у кого. Хоть бы один вор попался, так нет — все порядочные кругом. Мне оставалось только одно — работать. Но работать в твои-то годы, Педро! И что ты станешь делать? Ты же ничего не умеешь, даже воровать. И вот тогда меня осенило: раз есть пароходы, — значит, кто-то на них работает. Только парохода поблизости не было; до них добраться — надо переплыть не одну реку, пройти не одно болото — но делать нечего. И уж не сосчитать, сколько месяцев я мотаюсь по дорогам, увязаю в тине, переплываю реки, грызут меня комары, гоняет полиция, а стоит наняться грузчиком, или кочегаром, или матросом — орет боцман. И все-таки я вижу вас, моя милая сеньора Росалия. И я счастлив, (португ.).