Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 41. Полина. Паскуале Бруно. Капитан Поль. Приключения Джона Дэвиса

Сердца наши были так полны, что мы не произнесли ни слова. Я склонил голову на грудь и погрузился в раздумья о тех странных и удивительных приключениях, которые начались для меня и цепочка которых, вероятно продолжится в будущем. Я горел желанием узнать, по каким причинам графине де Бёзеваль, молодой, богатой и, как говорили, горячо любимой мужем, пришлось в подземелье разрушенного аббатства ожидать смерти, от которой я ее избавил. Зачем понадобилось мужу объявлять о ее кончине и зачем он положил на смертное ложе тело другой женщины? Уж не из ревности ли?.. Эта мысль с самого начала приходила мне в голову: она была мучительна… Полина любит кого-нибудь?.. Если это так, то все мои мечты рушились, потому что не для меня она вернулась к жизни, а для того человека, кого она любит, ибо он найдет ее, где бы она ни скрылась. Выходит, я спас ее для другого; она поблагодарит меня как брата — и только, а этот человек пожмет мне руку, повторяя, что он обязан мне более нежели жизнью. Потом они будут счастливы, тем более что их никто не будет знать… А я? Я вернусь во Францию, чтобы страдать, как уже страдал, и в тысячу раз более, потому что блаженство, всегда такое далекое, приблизилось ко мне, чтобы еще безжалостнее ускользнуть; и в какую-то минуту я прокляну тот час, когда спас эту женщину, или пожалею, что, умершая для всего света, она жива для меня — вдали и для другого — вблизи… Впрочем, если она виновата, мщение графа было справедливо… На его месте я не оставил бы ее умирать… но, наверное… убил бы… ее и человека, любимого ею… Полина любит другого!.. Полина виновна!.. О, эта мысль терзала мне сердце.

Я медленно поднял голову; Полина, запрокинув голову, смотрела на небо, и две слезинки катились по ее щекам.

«Что с вами? Боже мой!» — воскликнул я.

«Неужели вы думаете, — сказала она, сохраняя ту же позу, — что можно покидать навсегда отечество, семью, мать, и при этом сердце не будет разрываться на части? Неужели вы думаете, что можно перейти если не от счастья, то, по крайней мере, от спокойствия к отчаянию без того, чтобы сердце не облилось кровью? Неужели вы думаете, что в моем возрасте можно переплывать море, отправляясь навсегда в чужую страну, и не смешивать свои слезы с волнами, уносящими вас далеко от всего, что вы любили?»

«Но разве это навсегда?»

«Навсегда!», — прошептала она, качая головой.

«И никого из тех, о ком вы сожалеете, вы не увидите больше?»

«Никого».

«И все… без исключения… навсегда не имеют права знать, что та, которую считают умершей, живет и плачет?»

«Все… без исключения… навсегда…»

«О! — вскричал я. — Но тогда я счастлив; какую тяжесть сняли вы с моего сердца!»

«Я не понимаю вас», — сказала Полина.

«Вы не догадываетесь, сколько сомнений и страхов пробудилось во мне? Но неужели вы не хотите узнать, какое стечение обстоятельств привело меня к вам? Конечно, своим спасением вы обязаны Небу, но, возможно, вы хотите услышать, какими средствами воспользовался Бог для вашего спасения?..»

«Да, вы правы: брат не должен иметь тайн от сестры… Вы расскажете мне все, и я ничего не скрою от вас…»

«Ничего… О, поклянитесь мне… Вы позволите мне читать в вашем сердце как в открытой книге?»

«Да… и вы увидите, что мое сердце знало только несчастье, покорность судьбе и молитву… Но теперь не время. Я нахожусь под впечатлением этих страшных событий, и у меня нет сил рассказывать о них…»

«О, когда хотите, когда сочтете нужным: я буду ждать».

Она встала:

«Я хочу успокоиться, вы, кажется, говорили, что мне можно спать под этим тентом?»

Я проводил ее и разостлал свой плащ на полу; она жестом попросила оставить ее одну. Я повиновался, сел там, где сидела Полина, запрокинул голову, так же как она, и пробыл в таком положении до самого прибытия в Гавр.

На другой день вечером мы высадились в Брайтоне и через шесть часов были в Лондоне.

В первую очередь мне нужно было отыскать помещение для себя и сестры. В тот же день я отправился к банкиру, у которого был аккредитован; он показал мне небольшой меблированный дом, очень удобный для двух человек с двумя слугами. Я поручил ему снять его, и на другой день мне сообщили, что дом в моем распоряжении.

Графиня еще спала, когда я отправился в бельевой магазин; его хозяйка мгновенно подобрала мне полный комплект белья, довольно простого, но изготовленного с большим вкусом; через два часа оно было помечено именем Полины де Нерваль и размещено по шкафам спальни той, для которой было предназначено. Сразу после этого я отправился к модистке: она была француженка, но проявила чисто английскую быстроту и деловитость, снабдив меня всем необходимым. Что касается платьев, то, не сумев назвать мерки, я выбрал самые лучшие ткани, какие только мог найти, и попросил хозяина магазина прислать портниху в тот же день вечером.

Возвратившись домой в полдень, я узнал, что сестра моя проснулась и ждет меня к чаю. Она была одета в очень простое платье, которое успели сделать ей за те двенадцать часов, что мы провели в Гавре. Она была прелестна в нем!

«Посмотрите, не правда ли, — сказала она, увидев меня, — мой наряд соответствует моему новому положению, и теперь будет очень естественно представить меня в качестве помощницы учительницы?»

«Я сделаю все, что вы прикажете», — сказал я.

«Но вам не следует так говорить, и если я исполняю свою роль, то вы, кажется, забываете свою. Братья не должны слепо повиноваться желаниям своих сестер, особенно если это старшие братья. Вы выдаете себя — берегитесь!»

«Меня поистине восхищает в вас присутствие духа, — сказал я, бессильно уронив руки и глядя на нее, — в вашем сердце грусть из-за глубоких душевных страданий, ваше лицо бледное и усталое из-за физических болей и истощения; вы покинули навсегда все то, что было вам дорого и что вы любили, — не так ли? — и у вас есть силы улыбаться? Нет, плачьте, плачьте, мне это больше по душе и не так тяжело это видеть».

«Да, вы правы, — отвечала она, — я дурная комедиантка… Не правда ли, слезы видны сквозь мою улыбку? Но я плакала все время, когда вас не было, и мне стало легче, так что, брат, на взгляд менее проницательный, чем ваш, менее внимательный, может показаться, что я все уже забыла».

«О, будьте спокойны, сударыня! — сказал я с горечью, потому что все подозрения мои вернулись. — Будьте спокойны, я не поверю этому никогда».

«Можно ли не печалиться о своей матери, когда знаешь, что она считает тебя мертвой и оплакивает твою смерть?.. О моя матушка, моя бедная матушка!» — воскликнула графиня рыдая и падая на канапе.

«Вот видите, какой я эгоист, — сказал я, приближаясь к ней, — я предпочитаю ваши слезы вашей улыбке: слезы доверчивы, улыбка скрытна. Улыбка — это покрывало, которым пользуется сердце, чтобы лгать… А когда вы плачете, мне кажется, я вам нужен, чтобы осушить ваши слезы… Когда вы плачете, я надеюсь, что когда-нибудь заботами, вниманием, почтением утешу вас. А если вы утешились, то какая надежда мне остается?»