Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 41. Полина. Паскуале Бруно. Капитан Поль. Приключения Джона Дэвиса

Он был из тех людей, которые пробуждают у всех, с кем они соприкасаются, самые теплые и нежные чувства, поэтому и пираты любили и жалели его. У меня не было никаких сомнений, что, если бы он попросил, Константин позволил бы ему уехать в Смирну умереть на руках своей семьи. Я не ошибся: главарь сам предложил отвезти его до Теоса, откуда можно было легко перебраться в Смирну. К моему большому удивлению, Апостоли принял это известие весьма прохладно.

— А ты? — спросил он.

— Что я?

— Ты поедешь со мной, брат?

— Я не просил его об этом.

Апостол и грустно вздохнул.

— Ах! — продолжил я. — Ведь я уверен, что он не даст мне свободы.

— Давай сначала узнаем у него, а потом посмотрим.

В ответ на мой вопрос Константин пошел советоваться с Фортунато; вскоре он вернулся и напомнил мне, что я поклялся оставаться до полного выздоровления его сына, а поскольку тот еще не встает с постели, то он не может отпустить меня. Я сообщил об этом ответе Апостоли. Он немного подумал и, взяв мои руки в свои, усадил подле себя у входа в шатер.

— Послушай, брат, — вымолвил он, — если бы я смог, простившись с матерью, оставить ей вместо себя сына, а моей сестре — брата, я бы это сделал в надежде, что, получив больше, чем теряют, они обретут утешение, но раз это невозможно, лучше оградить их от моих последних страданий. Я видел, Джон, как умирал мой отец, и знаю, что значит просиживать день за днем, час за часом у изголовья больного в ожидании выздоровления, которое никогда не наступит, или смерти, которая медлит. Агония кажется более длительной тому, кто наблюдает ее, чем самому страждущему. Их скорбь отнимет у меня последние силы. Там, умирая, я буду видеть слезы матери, здесь — улыбку Бога. Кроме того, — добавил он, — пусть хоть несколько лишних часов она проживет спокойно. Я даже думал скрыть от нее мою смерть, сообщив, что отправляюсь в путешествие, а ты время от времени пересылал бы ей мои письма. Моя мать — старая и больная женщина, так что можно было бы протянуть время до ее последнего часа, а перед кончиной сказать ей, что она не расстается со мной, но присоединяется ко мне. Однако я не осмелился, Джон, я подумал, что нельзя лгать перед лицом смерти, и отступился от этой мысли.

Я бросился ему в объятия.

— Мой дорогой Апостоли, — воскликнул я, — к чему эти мрачные мысли? Ты молод, ты живешь в стране с таким мягким климатом и такой прекрасной природой; твоя болезнь смертельна у нас на Западе, а не здесь. Оставим мысли о смерти, подумаем о выздоровлении. Когда ты поправишься, мы отправимся к твоей матушке и вместо одного сына она обретет двоих.

— Спасибо, брат, — ответил мне Апостоли со своей мягкой улыбкой, — но бесполезно меня обманывать. Ты говоришь, что я молод? (Он попытался встать и бессильно упал.) Видишь… Что толку считать мои годы: мне всего девятнадцать лет, а я слаб, словно старец. Я живу в стране, где воздух мягок, а природа прекрасна, но мягкий воздух жжет мне грудь, а очертания прекрасной природы стираются перед моим взором… С каждым днем, брат, густеет пелена между мной и тем, что меня окружает; день ото дня размываются формы и тускнеют краски. Скоро даже при свете самого яркого солнца все для меня погрузится в сумерки, а от сумерек я постепенно уйду в ночь. И тогда, послушай, Джон, обещай исполнить в точности мою просьбу.

Не в силах вымолвить ни слова, я кивнул в знак согласия; слезы душили меня.

— Когда я умру, — продолжил Апостоли, — срежь прядь волос у меня с головы и сними с пальца кольцо: прядь для моей матушки, а кольцо — для сестры. Тебе поручаю я сообщить им о моей смерти; ты сделаешь это лучше и деликатнее любого другого. Ты войдешь в дом, как входили античные вестники — с ветвью вербены в руке, и они, поскольку давно ничего обо мне не слышали и не знали, поймут, что меня уже нет на свете.

— Я сделаю все, что ты пожелаешь, — ответил я, — но оставь эти разговоры: ты убиваешь меня.

Чувствуя, что вот-вот разрыдаюсь, я встал и собрался уйти.

— Останься же, — попросил он меня, — и отгони свою печаль. Ты хорошо знаешь, мы умираем, чтобы вновь восстать из праха; мы, греки, всегда полагали себя бессмертными, как наши боги. Орфей и святой Иероним, хотя их разделяет тысяча лет, оставили нам на одном и том же языке гимны Плутону и молитвы Христу.

И на своем прекрасном мелодичном языке он начал древний гимн Плутону:

«Тебе, благоволящий Плутон, владыка мрачных пространств преисподней, темного безмолвного царства Тартара, тебе возношу я свои моления. Ты, кто объемлешь землю до последнего ее предела и все, что есть на ней; ты, волею судеб следящий за Авернским царством, местопребыванием бессмертных и последним прибежищем смертных; ты, повелевающий щедротами Смерти, всесильный бог, чье могущество победила Любовь, похитивший с цветущего луга дочь Цереры и умчавший ее на своей колеснице по лазурному морю до самой пещеры Аида у врат Аверна; бог, кому ведомо все явное и тайное, бог могучий, бог преславный, бог великочтимый, кому возносятся хвалы и отправляются культы у алтарей, — будь благосклонен ко мне, молю тебя, Плутон, о божественный Плутон!»

Тщетно я попытался бы передать, что происходило у меня в душе, в то время как потомок Агамемнона молился на языке Орфея; мне показалось, что меня отнесло на две тысячи лет назад и я присутствую при кончине одного из тех греческих философов, чья жизнь и смерть служат нам назиданием. Все способствовало этому, все, даже банда пиратов, спустившихся на остров Икара, словно стая притомившихся морских птиц, которые, казалось, ожидали только окончания лебединой песни, чтобы продолжить свой полет к скале, где располагалось их гнездовье.

Солнце садилось между островами Андрос и Тенос, и его последние лучи так ярко озаряли окрестности, что в пяти льё были видны рыбацкие хижины, разбросанные по побережью Самоса. Я обернулся к Апостол и и, чтобы отвлечь его, пригласил его полюбоваться роскошным пейзажем, открывшимся нашему взору.

— Да, — ответил он мне, — ты видишь все это воочию, я же скорее умственным взором, не ощущая телом; природа скрыта от меня пеленою, но завтра она рассеется, завтра я увижу не только то, что есть сейчас, но и то, что будет. Поверь мне, Джон, тот, кто умирает в такой вере, гораздо счастливее того, кто живет не веруя.

— Ты говоришь это не обо мне, Апостол и, — возразил я, — сколь бы ни разнились наши религии в отдельных своих положениях, меня, как и тебя, воспитала набожная и верующая мать, с которой, увы, я, быть может, разлучен навеки, больше, чем ты со своей, и поэтому я тоже питаю веру и надежду.

— Пусть так, но послушай, — промолвил юноша, — мне нужен священник. Скажи Константину, что я хочу поговорить с ним и попросить его об этом и еще кое о чем.