Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 39. Воспоминания фаворитки

Однако королева, краснея за своего необразованного супруга, вместе с тем использовала это обстоятельство, чтобы удалить его от управления, сосредоточив всю власть в своих руках; мне же она не раз говорила, что ответственность за это бедствие следовало бы возлагать прежде всего на министра Тануччи, который выбрал в воспитатели Фердинанду князя Сан Никандро именно из-за его очевидной для всех неспособности: рекомендуя князя на эту должность, он хотел, чтобы юный принц остался невеждой, а сделавшись королем, оказался не в состоянии даже частично постигнуть науку управления и вынужден был оставить бразды в руках министра.

В этом немало правды, хотя не стоит абсолютно верить королеве там, где речь идет о старом министретосканце, которого она терпеть не могла и который, по ее мнению, находился в полном подчинении у Карла III, будучи обязан ему своим положением. Тануччи при дворе олицетворял испанское влияние, а королева, дочь и сестра императора, стояла за Австрию.

Можно зайти весьма далеко, начав рассуждать о ненависти Каролины ко всему испанскому и французскому, ненависти, распространившейся на ее мужа и сыновей, а также о ее симпатии ко всему, что исходило из Австрии. Говорили даже, что она создала заговор антисупружеский, антиматеринский и антинациональный ради присоединения Королевства обеих Сицилий к Австрии, которой оно принадлежало по условиям Утрехтского мира, но было вырвано из ее рук победой Карла III (то был один из эпизодов большой войны Франции против Австрии) в 1734 году. Ныне, когда чувство дружбы и гордость королевскими милостями более не заслоняют мне глаз, я должна признать, что королева в этом отношении давала немало поводов для клеветы.

И в самом деле, я так и не смогла понять, откуда у королевы такая неприязнь к собственным детям мужского пола при том, что она, напротив, проявляла столько нежности к дочерям. Эта антипатия, то находившая себе объяснение в необходимости приучить мальчиков к дисциплине, то замаскированная под заботу о том, чтобы упорядочить их воспитание, то прорывавшаяся наружу под предлогом, что надо укреплять их характер, выражалась в жестоких наказаниях за любой пустяк. Поэтому мать внушала им отчаянный и беспредельный страх. В ее присутствии я никогда не видела улыбки на лицах этих бедных маленьких принцев; они вздрагивали от малейшего звука и, едва заслышав издали голос королевы, бежали к отцу, чтобы укрыться в его объятиях.

Старший из царственных мальчиков умер около 1778 года в возрасте лет семи-восьми после долгой болезни: его состояние все время ухудшалось, что враги Марии Каролины объясняли плохим обращением, жертвой которого он был. Когда принц слег, королева пустилась в рассуждения и споры с врачами о природе и причинах недуга, тогда как ее муж, не пытаясь превозмочь свое невежество, в чем сознавался так бесхитростно, просто плакал. Когда юный принц скончался, горе короля усилилось, но Мария Каролина, как все уверяли, ограничилась тем, что повторила известные слова матери-спартанки, сказавшей: "Производя моего сына на свет, я уже знала, что придет час, когда он умрет".

В то время, когда я находилась при неаполитанском дворе, умер инфант дон Альберто; он даже умирал у меня на коленях. Среди юных принцев именно этот был моим любимцем. В свое время я расскажу о его смерти, пока же только замечу, что, по-моему, эта утрата лишь удвоила ненависть королевы к французам и республиканцам, так и не проникнув в ту глубину ее сердца, где обитает любовь, заставляющая мать проливать кровавые слезы на могиле своего ребенка.

Единственным любимым сыном королевы, казалось, был принц Салернский, рожденный, помнится, в 1790 году; это его она прижимала к сердцу в минуты, когда принц Альберто умирал у меня на руках. Ради этого сына она пожертвовала бы всеми остальными, однако говорят, — хотя я в ту пору была далеко от нее и сама никогда не поверю в подобное злодейство! — что году в 1812-м, когда принц, находясь в Палермо, проникся симпатией к англичанам и встал на их сторону, она покусилась на его жизнь и пыталась подсунуть ему чашку отравленного шоколада. Согласно народной молве, принца спас от гибели его камердинер Карломаньо Вилья — отсюда необъяснимое могущество этого человека, имевшего больше влияния на своего господина, чем члены его семьи, чем любой фаворит, чем любой из министров.

Итак, молва утверждала, что Каролина предпочла своего брата Иосифа II своим детям, а интересы австрийской монархии — интересам Королевства обеих Сицилий.

Впрочем, я расскажу о том, что видела, так же чистосердечно, как поведала о том, что происходило со мною самой. А уж читатель пусть сам делает из моего повествования те выводы, какие ему угодно.

Дом сэра Уильяма Гамильтона совершенно не был подготовлен к тому, чтобы в нем поселилась женщина: ко времени нашего прибытия он представлял собой музей ученого и антиквара, полностью приспособленный для занятий геологией, нумизматикой и хранения коллекции скульптур. Пришлось в этой "мертвой натуре" расчищать место для натуры живой и проторить в прошлом дорогу для настоящего.

Нужно отдать должное сэру Уильяму: он не защищал ни единого предмета из своих сокровищ от моего натиска и позволил мне в обширном втором этаже особняка, ранее целиком отведенном для английского посольства, выбрать три комнаты для себя, и он не допустил, чтобы какой-нибудь осколок лавы Везувия, медали Цезарей, обломок статуи античного Аполлона или Венеры вторглись в мои новые владения.

Впрочем, должна признаться, что природное кокетство побудило меня ухаживать за всеми этими древностями, включая и наших старцев-ученых. Не прошло и месяца, как я уже могла, не прибегая к каталогам, самостоятельно снабдить надлежащими этикетками все двадцать четыре или двадцать пять образцов лавы Везувия; с первого же взгляда отличить поддельного цезаря от настоящего, от одного из тех цезарей, что были отчеканены при Адриане; наконец, по отдельному фрагменту мысленно восстановить статую целиком.

Сэра Уильяма совершенно пленила та легкость, с какой я усвоила его вкусы и стала вносить свою лепту в его жизнь археолога и антиквара.

Привыкшая исполнять львиную долю светских обязанностей в доме лорда Гринвилла, одного из самых пресыщенных модников Англии, я без труда преобразовала гостиную сэра Уильяма в место, достойное сравнения с самыми элегантными салонами Неаполя, тем более что в этом итальянцы во многом уступали лондонцам.

После первых свершений я решилась усилить восторги моих почитателей, вспомнив о своих сценических талантах. Поскольку большинство обычных посетителей нашего дома были итальянцы, я не сочла уместным представлять перед ними сцены из Шекспира: такая щедрая пища была вовсе не для их деликатных желудков. Поэтому я ограничилась несколькими живыми картинами. Я в один вечер сменила перед ними накидку еврейки на греческий пеплум, турецкий тюрбан на диадему знатной арабки, перед их глазами предстала Юдифь, Аспазия, Роксалана, Елена, и я отважилась показать несколько начальных па того танца с шалью, который впоследствии пользовался таким успехом не только в Неаполе, но и в Париже, а вслед за тем — в Лондоне, Вене и Санкт-Петербурге.