Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 37.Отон-лучник. Монсеньер Гастон Феб. Ночь во Флоренции. Сальтеадор. Предсказание

— Больше всего во всей этой авантюрной истории, — заметил принц де Ларош-сюр-Йон, в последний раз пожимая руку г-ну де Конде, — меня веселит то, что об этом узнает некто, влюбленный в мадемуазель де Сент-Андре, и какое у него при этом будет лицо.

— Как? Есть еще и влюбленный? — спросил принц де Конде, удерживая руку г-на де Ларош-сюр-Йон, собравшегося уходить.

— Вы и об этом не знаете? — спросил молодой человек.

— Господа, я не знаю ничего, — ответил принц, задыхаясь от смеха. — Говорите же, говорите!

— Браво! — воскликнул герцог де Монпансье. — Это самая веселая часть истории.

— Так вы не знали, — продолжал принц де Ларош-сюр-Йон, — что, кроме жениха и любовника, у мадемуазель де Сент-Андре есть еще и влюбленный?

— А этот влюбленный, — спросил принц де Конде, — кто он такой?

— О, честно говоря, на этот раз вы спрашиваете слишком много, я тоже не знаю его имени.

— Он молод или стар? — продолжал расспросы принц.

— Никто не видел его лица.

— Правда?

— Да. Он все время закутывается в широкий плащ, скрывающий нижнюю часть лица.

— Это какой-то испанец, принадлежащий ко двору короля Филиппа Второго, — предположил герцог де Монпансье.

— И где обретается этот влюбленный или, точнее, его тень?

— Если бы вы чаще бывали в Лувре, мой дорогой принц, то не задавали бы этого вопроса, — произнес герцог де Монпансье.

— А почему?

— Да потому, что уже шесть месяцев подряд он с наступлением ночи прогуливается под окнами красавицы.

— Вот как!

— Все обстоит именно так, как я вам говорю.

— И вам неизвестно имя этого человека?

— Нет.

— И вы не видели его лица?

— Никогда.

— Вы бы его узнали по внешнему виду?

— Он всегда закутан в огромный плащ.

— И вы никогда не предполагали, кто бы это мог быть, принц?

— Никогда.

— У вас не возникало никаких подозрений?

— Ни малейших.

— Ну, может быть, кто-то сделал собственные выводы?

— Есть одна догадка среди прочих, — заявил принц де Ларош-сюр-Йон.

— А именно?

— Поговаривают, что это были вы, — ответил герцог де Монпансье.

— Да, у меня много врагов в Лувре!

— Но это ведь не так, верно?

— Прошу прощения, господа, но это был я!

И принц, учтиво попрощавшись за руку с обоими молодыми людьми, вернулся к себе в особняк, затворил за собой дверь, оставив изумленных господ де Монпансье и де Ларош-сюр-Йон посреди улицы.

Королева-мать всю ночь не смыкала глаз.

До сих пор ее сын, ребенок слабый, болезненный, едва повзрослевший, женатый на кокетливой юной королеве, занимался одной лишь любовью, охотой и поэзией, оставив им, то есть ей и Гизам, полное управление делами, — иными словами, то, что короли называют бременем государственных обязанностей и что, однако, столь ревностно стараются сохранить за собой.

Для Екатерины, воспитанной в гуще интриг итальянской политики, политики мелочной и вздорной, подходящей для маленького герцогства вроде Тосканы, но неприемлемой для великого королевства, каким становилась Франция, властвовать — означало жить.

Итак, что же мешающее ей появилось на горизонте?

Соперница… Но не в смысле любви со стороны сына: что касается любви со стороны сына, то в этом отношении она была совершенно спокойна: тот, кто никого не любит, не вправе требовать, чтобы его любили, — ибо она же не любила ни Франциска II, ни Карла IX.

Зато она, прозорливая флорентийка, была поражена, заметив у сына чувство, дотоле ей неизвестное в нем и не ею ему навязанное: оно зародилось без ее участия и проявилось внезапно — точно сверкнувшая молния — на глазах у всего двора, застигнув ее врасплох, причем в гораздо большей степени, чем остальных.

Еще сильнее пугал ее сам выбор сына: она знала эту девушку, у которой за внешней оболочкой шестнадцати лет просматривались сверкающие молнии внезапно расцветших женских притязаний.

Как только настал день, она послала сообщить сыну, что страдает и просит его зайти к ней.

У себя Екатерина, словно опытный актер в своем театре, была вольна выбирать себе место и командовать ходом спектакля. Она устроится в тени, где будет наполовину невидима; своего собеседника она посадит на освещенное место, где он весь окажется на виду.

Вот почему, вместо того чтобы самой пойти к сыну, она разыграла недомогание и передала просьбу, чтобы тот пришел к ней.

Посланец вернулся и сообщил, что король еще спит.

Екатерина нетерпеливо подождала еще час и направила посланца вновь.

Тот же ответ.

Со все нарастающим нетерпением Екатерина подождала еще час. Король так и не проснулся.

— О! — пробормотала Екатерина. — Сыновья Франции не имеют обыкновения спать так поздно. Сон этот чересчур упрям, чтобы быть естественным.

И она сошла с постели, где до того, наполовину укрытая занавесями полога, пребывала в ожидании и надежде разыграть заранее продуманную сцену, и отдала распоряжение, чтобы ее начали одевать.

Мизансцена менялась. Все, что помогало Екатерине в собственных апартаментах, стало бы ей помехой в апартаментах сына. Но она считалась достаточно способной комедианткой, так что перемена места действия ничуть не должна была повлиять на конечный результат.

Туалет был совершен быстро, и, как только все оказалось в порядке, она поспешно направилась в апартаменты Франциска II.

Екатерина могла войти к королю в любой час как мать к сыну, и никто из лакеев или офицеров, стоящих на посту в передних и приемных, не осмелился бы ее задержать.

Она проследовала через первый зал и оказалась в личных апартаментах короля, а когда приподняла портьеру спальни, то увидела его не спящим, не дремлющим в постели, но сидящим за столом лицом к окну.

Положив локти на стол, сидя спиною к двери, он рассматривал какой-то предмет со столь пристальным вниманием, что не расслышал, как мать приподняла портьеру и та затем опустилась. Екатерина замерла у двери. Взор ее, до того тщетно обшаривавший постель, сосредоточился на Франциске II.

Глаза ее метали молнии, и в них, без сомнения, было больше ненависти, чем любви.

Затем она медленно прошла вперед и почти бесшумно, словно была не живым существом, а бесплотной тенью, встала за спинкой кресла и заглянула через плечо сына.

Король так ничего и не услышал: он пребывал в экстазе, впившись взглядом в портрет мадемуазель де Сент-Андре.

Выражение лица Екатерины стало еще жестче и — из-за быстрого сокращения мускулов — отражало предельную ненависть.

Но, взяв себя в руки, она заставила мускулы лица расслабиться, на губах ее появилась улыбка, и Екатерина наклонилась, коснувшись собственной головой головы сына.

Франциск вздрогнул от страха, ощутив, как чье-то теплое дыхание, точно ветерок, пробежало по его волосам.