Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 37.Отон-лучник. Монсеньер Гастон Феб. Ночь во Флоренции. Сальтеадор. Предсказание

И он передал гвоздь Витторио деи Пацци.

— Я — следующий, — сказал Витторио. — Клянусь Иисусом Христом, последним Царем нашим, признанным всенародно! Когда-нибудь эти стены станут "Золотой книгой" Флоренции. Смотрите, вот имя старого Джакопо ди Пацци, моего прадеда, а вот имя Джироламо Савонаролы, вот — Никколо Кардуччи, Данте Кастильоне… Хвала Господу! У свободы отборная гвардия из благороднейших душ, вознесшихся в небеса!

— Напиши и мое имя, Пацци, — крикнул ему Сельваджо, — напиши его между своим и именем Строцци! Пусть узнают грядущие поколения, с кем я был, а если камень слишком тверд, возьми мою кровь и выведи ею, вместо того чтоб выцарапывать по букве… Моя рана еще не затянулась, и в чернилах отказа не будет. Пиши, пиши: "Сельваджо Альдобрандини, отдавший жизнь за свободу!"

— Теперь ты, Строцци, — сказал Витторио, нацарапав имя Сельваджо Альдобрандини под своим.

И он протянул ему ржавый гвоздь, сделавшийся в руках прославленных узников резцом Истории.

Филиппо Строцци взял гвоздь и там, куда доставала рука, написал одну итальянскую сентенцию, которую мы пытаемся перевести следующим двустишием:

Храни меня от тех, кого не стерегусь,

А от врагов моих я сам уберегусь.

Витторио рассмеялся:

— Совет хорош, — заметил он, — но, поданный стенами темницы, грешит некоторой запоздалостью.

Другие поочередно подходили расписаться на стене.

В этот самый миг фамильо государственной инквизиции вошел в камеру.

— Филиппо Строцци вернулся с допроса? — громко вопросил он.

— Да, кто его спрашивает? — отозвался Строцци.

— Какая-то девушка, имеющая разрешение на получасовое свидание с ним, — ответил фамильо.

— Девушка? — удивленно переспросил Строцци. — Если только это не Луиза…

— Да, она, отец! — крикнула с порога дочь Строцци.

— Тогда иди сюда, дитя, иди сюда! — открывая ей объятия, произнес Филиппо. — Я тебя простил; надеюсь, простят остальные.

И вновь почувствовав всю свою отцовскую нежность, он в отчаянном приступе страха прижал ее к груди, воскликнув:

— О! Дитя мое, ты вгоняешь меня в дрожь… От кого ты получила разрешение увидеться со мной?

— От самого герцога, — ответила Луиза.

— Как же ты его добилась?

— Просто испросив.

— Но где?

— Во дворце.

— В герцогском дворце? — воскликнул Строцци. — Ты была у этого негодяя?.. Дочь Строцци в доме незаконного сына Медичи!.. О! Уж лучше бы мне вовсе не довелось встретиться с тобой, чем увидеться при таком условии… Прочь, прочь от меня!

С этими словами он оттолкнул дочь.

— Строцци, не будь бесчеловечен… — укорил его фра Леонардо, поддерживая девушку.

Но старик вскочил с места и, меж тем как невинное дитя его взирало на отца, преисполняясь страхом и изумлением, застонал, вцепившись себе в волосы:

— Она была у него!.. Она ступила в это логово распутства, в этот вертеп похоти!.. Сколькими же годами невинности оплатила ты разрешение свидеться со мной? Ответь, Луиза, ответь!..

— Отец, — с кроткой нежностью ответила девушка, — видит Бог, я ничем не заслужила таких слов. И потом, я была там не одна: Лоренцо находился подле герцога и не оставлял нас.

— Так, значит, никаких постыдных уступок, Луиза?

— Ни единой, отец, ни единой, клянусь честью нашей семьи! Я бросилась к ногам герцога, попросила свидания с вами. Они с Лоренцо обменялись несколькими тихими фразами, потом герцог подписал бумагу, передал ее мне, и я вышла, испытывая неловкость под его упорным взглядом, но больше мне не за что краснеть.

— Как бы то ни было, Луиза, — покачал головой Строцци, — эта его милость оказана неспроста и таит в себе нечто ужасное. Но будь что будет: раз тебе дарованы полчаса, воспользуемся ими. Наверное, эти минуты последние, что мы проводим вместе.

— Отец!.. — слабо вскрикнула девушка.

— Господь наш укрепил тебя, дочь моя, — продолжал старик, — и с тобой можно говорить не как с ребенком, но как со взрослой женщиной.

— О Боже, вы пугаете меня, отец… — прошептала девушка.

— Ты знаешь, какой человек требует моей головы… Знаешь и каким судом меня судят…

— Так вы приговорены, отец?

— Нет… пока еще нет… но могу быть… и обязательно буду… Отвечай же мне так, словно суд уже позади. Подумай, ведь то, о чем я тебя попрошу, касается умиротворенности моих последних часов… Подумай о том, что осужденному остается не только умереть, ему должно принять смерть по-христиански, то есть не богохульствуя и не проклиная…

"Благодарю тебя, Господи, что привел сюда этого ангела, дабы вернуть этому человеку веру, которую он почти утратил", — тихо прошептал фра Леонардо.

— Что же должна я сделать, отец, чтоб вернуть вам умиротворенность? Скажите — с этой минуты я подчиняюсь любому вашему приказу.

— Луиза… — торжественно обратился к ней Строцци. — Поклянись мне, что, когда ты увидишь возведенный для меня эшафот, когда услышишь, что я иду на казнь, ты не сделаешь и шага к этому человеку, чтоб меня спасти, пусть даже он тебе пообещает сохранить мою жизнь!.. Клянись мне, что никакого соглашения не будет между твоей невинностью и его низостью!.. Ибо душой твоей матери, моей любовью, безграничной, как Божья любовь, клянусь тебе, Луиза, что этим ты меня не спасешь… Ввергнутый в пучину отчаяния, я не стану жить… И, потеряв меня на земле, бедное дитя, ты и на небесах не встретишься со мной!..

Луиза соскользнула на пол и на коленях, чтобы придать обещанию больше торжественности, произнесла, вложив в отцовские руки свои:

— Отец, отец, я клятвенно обещаю вам это, и, если я нарушу данную клятву, да покарает меня Господь!

— Это еще не все, — продолжал Строцци, кладя обе ладони на голову дочери и глядя на нее с безмерной нежностью. — Опасность, преследующая тебя до моего последнего издыхания, может меня пережить… Вполне возможно, что герцог, прибегнув к насилию, постарается получить то, чего не смог добиться устрашением.

— Отец!.. — перебила его Луиза.

— Он способен на что угодно! Он осмелится на все! — резко сказал старик. — Это негодяй без чести и без совести!

— Господи Боже мой! — прошептала девушка, пряча в ладонях зардевшееся лицо.

— Луиза, — настойчиво продолжал Строцци, — ты, верно, и сама согласна скорее умереть чистой и юной, чем влачить жизнь в стыде и позоре?

— Да! Да!.. Сто раз да!.. Тысячу раз да!.. Бог мне свидетель!

— Тогда… — невольно дрогнувшим голосом произнес Строцци. — Если когда-нибудь ты попадешь этому человеку в руки… если тебе не останется никакого иного средства вырваться от него… если само милосердие Божье оставит тебя своей надеждой…

— Договаривайте же… говорите, говорите, отец.

— У меня осталось одно сокровище, что я уберег от чужих глаз: последний утешитель, верный друг, что должен был сократить мне мучения и избавить от эшафота… вот этот яд…