Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 29. Сан Феличе. Книга 2

Пребывайте в добром здравии и верьте в неизменную мою благосклонность.

Фердинанд Б."

Разве не любопытно, разве не заслуживает обнародования королевское послание, где в одном абзаце велено вознаградить разбойника, а в другом покарать великого гражданина! Но еще любопытнее следующая приписка к этому письму:

"Вернувшись к себе, я застал много писем из Неаполя, привезенных двумя кораблями, оттуда прибывшими. Из этих писем я узнал, что на Старом рынке начался ропот, потому что больше не устраивают казней; однако ни от Вас, ни от правительства я не получил по сему пункту никаких сведений, хотя Вы и обязаны извещать меня обо всем.

Государственная джунта не должна в своих действиях допускать каких-либо колебаний, не должна посылать мне туманных общих донесений. Все донесения следует проверять в течение двадцати четырех часов, главный удар направить на главарей и вешать их без всяких церемоний. Мне обещали возобновить отправление правосудия в понедельник; надеюсь, что это не отложено на другой какой-нибудь день. Если я увижу, что Вы колеблетесь, —

будете изжарены!"

"Siete fritti" — буквально так и сказано, и невозможно перевести это иначе.

Как вам нравится это "будете изжарены"?! Звучит не очень-то по-королевски, зато выразительно!

После подобного указания нельзя было мешкать долее. Королевские письма, полученные вечером 10 августа, были немедленно переданы Государственной джунте.

Поскольку король особо упомянул Этторе Карафу, решено было начать с него и его компании, то есть его товарищей по заключению.

Вследствие этого на другой день, 11 августа, во время полдневного посещения тюремщиков во главе со швейцарцем Дюэсом, узникам Викариа велено было сложить в угол их тюфяки.

— О-о! — обратился Карафа к Мантонне. — Кажется, это будет сегодня вечером.

Сальвато обнял Луизу и поцеловал ее в лоб.

Молодая женщина молча уронила голову на плечо возлюбленного.

— Бедняжка, — прошептала Элеонора, — смерть будет такой тяжкой для нее: она любит!

Луиза протянула ей руку.

— Ну что ж, — сказал Чирилло, — мы узнаем наконец великую тайну, о которой спорят от времен Сократа до наших дней: есть ли у человека душа.

— А почему бы ей и не быть? — отозвался Веласко. — Ведь есть же душа у моей гитары.

И он извлек из своего инструмента несколько меланхолических аккордов.

— Да, у нее появляется душа, когда ты к ней прикасаешься, — сказал Мантонне. — Ее жизнь — это твоя рука; убери руку — и гитара умрет, душа ее отлетит.

— Несчастный, он не верует! — сказала Элеонора Пиментель, поднимая к небу свои большие испанские глаза. — А я верую.

— Но вы поэтесса, — возразил Чирилло, — я же врач.

Сальвато увлек Луизу в угол темницы, опустился на камень, а ее посадил к себе на колени.

— Послушай, любимая, — сказал он. — Поговорим наконец серьезно о грозящей нам опасности. Сегодня вечером нас отведут в трибунал, ночью нас осудят, завтра мы проведем весь день в часовне, а послезавтра нас казнят.

Сальвато почувствовал, как тело Луизы задрожало в его объятиях.

— Мы умрем вместе, — сказала она, вздохнув.

— Милая моя, бедняжка моя! Так говорит твоя любовь, но натура твоя безмолвно восстает при мысли о смерти.

— Друг мой, вместо того чтобы ободрить меня, ты внушаешь мне слабость?

— Да, потому что хочу добиться от тебя одного: чтобы ты не умирала.

— Добиться, чтобы я не умирала? Разве это зависит от меня?

— Стоит тебе сказать одно слово, и ты ускользнешь от смерти, по крайней мере, на какое-то время.

— А ты, ты будешь жить?

— Ты ведь помнишь, как я указал тебе на человека в монашеском платье и сказал: "Мой отец! Не все потеряно".

— Помню. И ты надеешься, что он может тебя спасти?

— Чтобы спасти свое дитя, отцы совершают чудеса, а у моего отца могучий ум, мужественное сердце, решительный характер. Не один, а десять раз мой отец поставит на карту свою жизнь ради моего спасения.

— Если он спасет тебя, то спасет и меня вместе с тобою.

— А если нас разлучат?

Луиза вскрикнула.

— Ты думаешь, они могут быть столь бесчеловечными, чтобы нас разлучить? — проговорила она.

— Надо предвидеть все, — сказал Сальвато, — даже и такой случай, что мой отец сумеет спасти лишь одного из нас.

— Тогда пусть спасает тебя.

Сальвато слегка пожал плечами и улыбнулся.

— Ты ведь знаешь, что в таком случае я не принял бы его помощи. Но…

— Но что? Говори до конца.

— Но если бы ты осталась в тюрьме и тебе не грозила более смерть, — ставлю сто против одного, что мы с отцом спасли бы и тебя.

— Друг мой, у меня голова раскалывается, я не могу понять, куда ты клонишь. Скажи мне все сразу — все, что ты хочешь сказать, иначе я сойду с ума.

— Успокойся, прижмись к моему сердцу и слушай.

Луиза с безмолвным вопросом подняла на него свои огромные глаза.

— Слушаю, — промолвила она.

— Ты беременна, Луиза…

Луиза вздрогнула снова.

— О, бедное дитя! — прошептала она. — В чем оно провинилось, чтобы умирать вместе с нами?

— Так вот, оно не должно умирать, оно должно жить и, живя, спасти свою мать.

— А что для этого надо сделать? Я не понимаю, Сальвато.

— Беременная женщина запретна для смерти, закон не может поразить мать до тех пор, пока вместе с нею может убить и ребенка.

— Что ты говоришь?

— Правду. Дождись суда; если, как говорил мне кардинал Руффо, ты действительно заранее приговорена к смерти — а этого следует ожидать, — то заяви о своей беременности, как только судья огласит приговор. Одно это заявление даст тебе отсрочку на семь месяцев.

Луиза грустно поглядела на Сальвато.

— Друг, — сказала она, — это ты, человек непоколебимый в вопросах чести, советуешь мне публично себя обесчестить?

— Я советую тебе жить. Неважно, какой ценою, лишь бы ты купила себе жизнь! Понимаешь?

Но Луиза, словно не слыша его, продолжала тем же тоном:

— Все знают, что мой муж в отсутствии уже более чем полгода, а мне, когда меня несправедливо осудят за преступление, которого я не совершила, объявить во всеуслышание: "Я неверная жена, я изменила своему супругу, спасите меня"? О, да я умру от стыда, мой друг. Ты сам видишь, лучше умереть на эшафоте.

— А как же он?

— Кто?

— Наш ребенок! Имеешь ли ты право осудить на смерть и его?

— Бог мне свидетель, мой друг, если бы мы остались живы, если бы он вышел на свет из моего истерзанного чрева и я услыхала его первый крик, почувствовала бы его дыхание, поцеловала его уста, — свидетель Бог, я с гордостью носила бы позор моего материнства; но если ты умрешь завтра, а я через семь месяцев, — мне ведь все равно придется умереть! — то бедное дитя не только останется сиротой, но еще и будет навсегда запятнано своим рождением. Безжалостный тюремщик швырнет его у проезжей дороги, там он погибнет от холода, от голода, под лошадиными копытами. Нет, Сальвато, пусть он исчезнет вместе с нами, и, если душа бессмертна, как верит Элеонора и как надеюсь я, — мы предстанем перед Господом, обремененными своими грехами, но приведем с собою ангела и ради него будем прощены.