Ярослав Гавличек - Гелимадоэ

Я стал таким, как он. У меня нет приятелей, нет друзей, меня не принимают с распростертыми объятиями ни в одном из кружков благовоспитанных людей. Худшие, чем я, возвысились надо мною, лучшие, чем я, не ведают обо мне, ибо я не искал их дружбы. Я остался в одиночестве — и не сетую. Только временами, когда меня выведет из равновесия очередной горький проигрыш и уколет мысль, что я опять позволил каким-то хитрецам обмануть себя, — строптивость ненадолго взыграет во мне, и я грожусь показать тем, другим, кто они такие и кто такой я. Но тут является он, Ганзелин. Уставится на меня своими бесцветными глазками, язвительно усмехнется, нахмурится и сочувственно посоветует: «Выше голову! Выше голову! Разве важно, удалось ли нам достичь желаемого, — важнее, какие дороги мы выбирали. Гей-гей! Прочь терзания! Жизнь не изменить, и единственно, что нам подвластно, это мы сами. Сотворим лад в своей душе. Одолеем в себе дьявола. Награда не на небе, а в нас самих. Но сколь бы прекрасным ни оказалось здание, которое мы воздвигнем в душе, мы не в силах воспрепятствовать тому, что оно однажды обратится в прах. И все же наши бесплодные усилия возвышенны и благородны. Будем же врачевателями, чьи пациенты все равно рано или поздно умрут. Воздвигнем свое собственное здание!»

Я вяло усмехаюсь. Мой гнев улетучивается. Закуриваю сигарету. Успокаиваюсь. Нет, я ничего не предприму, никому ничего не сделаю. А доктор Ганзелин удовлетворенно расхаживает по моей комнате, отведя за спину полы медицинского халата, и что-то бурчит себе под нос. Потом останавливается возле окна, шарит рукою в одном из несуществующих кустов герани, вытаскивает оттуда деревянную трубку, приминает табак толстым крестьянским пальцем. И все пускает дым, будто в намерении окутать и себя, и меня голубыми облаками хитроумной отрешенности ото всех жизненных невзгод.

Пусть эта фраза в конце моего повествования явится как бы надписью на лентах траурного венка. Никогда больше не побывал я в Старых Градах! Почему? Разве не представлялось возможности? Только ли по простой случайности, как нередко бывает в жизни?

Настаивать на чем-то таком было бы с моей стороны пустой отговоркой. Если тебе хотя бы раз в жизни по-настоящему захочется навестить места, связанные со знаменательными событиями, со сладостными либо горькими воспоминаниями, ты найдешь время туда поехать. Да боже мой, ведь это же совсем близко, можно обернуться за день! Случайность? Неужто? Стоит лишь захотеть, вот и все. Но в том-то все дело. Я не хотел тогда — и не хочу теперь. Никогда не поеду в те края, никогда не поднимусь по крутой улочке к старым городским воротам. Почему?

Здесь нет никакой особой тайны. Все объясняется очень просто. Что мне делать в Старых Градах? Я уже не тот мальчик, который любил посещать кладбище. С кладбищенской романтикой покончено. В моем возрасте человек уже не питает иллюзий, что город, который он покинул более тридцати лет назад, по-прежнему верен себе и ни в чем не изменился.

Весьма правдоподобно, что отцы города, новые отцы города, пробудясь в своих просторнейших супружеских постелях под балдахинами, стряхнули блаженный сон и порешили, что заживут полной жизнью, как пристало гражданам новой эпохи. Возможно, они тоже яростно кинулись преобразовывать жизнь и со страстью преобразовывают ее доныне, так что после их вмешательства от прежнего не останется камня на камне. Быть может, на маленькой площади, где узкие, покосившиеся дома состязались в пестроте, теперь возвышается роскошная городская сберегательная касса с мраморным фасадом, украшенным вывеской с золотыми буквами и традиционным изображением улья с роем пчел. Быть может, клены на деревенской площади срублены, мостовая выровнена, остатки старого фонтана разобраны, а на этом месте сооружен некий малоэстетический памятник павшим на фронтах мировой войны. Русло Безовки, вероятно, спрямили, и не живописные излучины, а подновленные заборы, тянущиеся правильным полукружием, огибает она, лениво движась по своему наполовину высохшему руслу. Предполагаю, что старая больница наконец-то снесена, и где-нибудь за городом раскинулось ее новое здание с оборудованными по-современному палатами. Старая ратуша преображена в страховидной бетонный куб с плоской крышей, лавчонки под аркадами перестроены под магазины, вывески оснащены наивными световыми рекламами, а трактир «У долины» превращен в отель. Зрительному залу в новом здании теперь не к лицу принимать каких-то фокусников, так что им тут уже нечем поживиться. У городка имеется свой собственный кинематограф в помещении спортивного общества «Сокол». Молодежь в безупречно белых футболках и наглаженных брюках перебрасывается мячами у подножья чимелицкого холма, а на главной площади теперь — стоянка автодрожек. Поставлены бензиновые колонки — одна возле Гусова камня, другая сразу за полуразрушенной башней, очищенной от ее мшистых украшений. Наверняка есть там и свой городской музей, а старая школа заново оштукатурена и надстроена.

Не знаю, сколько еще перемен в Старых Градах, которые совсем уж не те знакомые Старые Грады. Никогда мне не хотелось в том убедиться. Новшества, вполне достойные уважения, лишь понапрасну растревожили бы мое сердце, где угнездился образ прежнего городка. Старики переселились на кладбище, перед которым больше не стоят безрукие стражи, а по краям его выросли новые мраморные надгробия состоятельных мещан и купцов.

А Ганзелин? Теперь ему было бы под девяносто. Весьма сомнительно, чтобы он дожил до такой глубокой старости. Что поделывают Гелимадонны? Вернулась ли Дора? И если да, то как это произошло? Воображаю, явилась однажды с ребенком на руках, худая, постаревшая… Нет, нынче я ужас как сентиментален. Тщетно пытался Ганзелин излечить меня от романтичности! Картонный диск в амбулатории — существует ли он до сих пор? Как поживает Эмма? Ныне у нее за спиной свои сорок пять лет — а то и побольше. Лошадка уже не возит по скользкому шоссе экипаж, звенящий песнями, девочка Эмма уже не убирает русую головку полевыми цветами, и голос ее не звучит серебряным колокольчиком. Вместо коляски по новому асфальтовому шоссе в Глоубетин и Вратню носится фордик нового врача и отвратительно квакает, извергая клубы вонючего выхлопного газа.

Эмма… Мне кажется, она умерла. Она была такая слабенькая, худенькая, такая болезненная и бледная! Изнурительный труд, навязанный ей картонным кругом, наверняка быстро подорвал ее невеликие силы. Либо вышла замуж и живет, как все люди, своими маленькими радостями и горестями; может, у нее есть дети и остальные Гелимадонны дождались потомка — племянника или племянницу, которых в свое время хотели получить из рук Доры? Гелена… Не могу себе представить ее еще более старой и увядшей, чем она была. Мариины фиолетовые круги под глазами превратились, верно, в глубокие, изборожденные морщинами ямы, а Лида — куда уж быть еще молчаливей? Так что докторовы домочадцы скорее всего уподобились сообществу страшных призраков. Если бы в один прекрасный день я появился у них, они вышли бы приветствовать меня как редкого, чужого им и не слишком желанного гостя. Вряд ли я ошибаюсь, — мне известно, как бывает в жизни. Они бы просто не поверили моим рассказам о том, что каждая из них на прощание поцеловала меня увядшими губами, что они были со мной на «ты», что они дразнили меня и запрягали в работу. Стереоскоп с африканскими видами — на какую свалку он попал? В качестве чего служит Ганзелиново зубоврачебное кресло, из которого уже тогда вылезали проржавевшие пружины?