Генри Хаггард - Мари. Дитя Бури. Обреченный

Отправиться к Панде и поверить ему свои подозрения? Однако он слишком занят более важными заботами, чтобы слушать о моих, а если и станет слушать, лишь посмеется над моими тревогами о подобных пустяках. Нет, ничего поделать было нельзя, только вести себя смирно и ждать. Очень возможно, что я ошибся и все само собой образуется, как это часто бывает.

Между тем «смотр» племен был в самом разгаре, я же занимался своими делами – надо было ковать железо, пока горячо. Народу в Нодвенгу стеклось такое множество, что за неделю я распродал два фургона товаров: сукно, бусы, ножи и тому подобное. Покупатели, перебивая друг друга, предлагали мне прекрасные цены, и еще до того, как закончились мои товары, я набрал целое стадо скота и приличное количество слоновой кости. Все это я отправил в Наталь с одним из моих фургонов, оставив себе другой, отчасти потому, что об этом попросил меня Панда – время от времени он обращался ко мне за советом по разным вопросам, – а отчасти из любопытства.

А любопытного в Нодвенгу было премного, поскольку никто не был уверен, что в любой момент не разразится гражданская война между принцами Кечвайо и Умбелази, потому что вооруженные силы обеих партий были налицо.

Однако междоусобица, похоже, откладывалась. Умбелази держался в стороне от великого сборища, сказавшись больным и предоставив Садуко и некоторым другим блюсти его интересы. В то же время воинам соперников не было разрешено приближаться к городу. Так что туча, нависшая над страной, ко всеобщему удовлетворению, и в особенности короля Панды, миновала. Иначе дело обстояло с тучей, нависшей над героями моего повествования.

По мере того как племена прибывали в резиденцию короля, им производили смотр и сразу же отсылали обратно, иначе, останься они все здесь, прокормить такое количество народу было бы невозможно. Поэтому небольшое племя амасома, появившееся одним из первых, вскоре покинуло Нодвенгу. Однако по какой-то причине, которой я так и не понял, Мамина, Масапо, несколько его детей и старшин остались, хотя, полагаю, если бы Мамина хотела, она могла бы дать объяснение этому.

И вот начали происходить странные вещи. Стали заболевать люди, некоторые из них скоропостижно скончались. Было подмечено, что все эти люди либо жили поблизости от места стоянки семьи Масапо, либо когда-то пребывали с ним в плохих отношениях. Захворал и Садуко или же сказался больным – как бы то ни было, на три дня он исчез от любопытных взглядов, а когда появился вновь, не казался ослабевшим или похудевшим, но, на мой взгляд, выглядел так, будто сильно о чем-то переживает. Однако эти беды я обойду молчанием, дабы перейти к величайшей из них, ставшей одним из поворотных моментов моей хроники.

Когда Садуко оправился от своей сомнительной болезни, он устроил нечто вроде благодарственного пира, к которому было заколото несколько быков. Я присутствовал на том пире, точнее, на его заключительной части, явившись только лишь затем, чтобы поздравить Садуко с выздоровлением; я не любитель туземных пиршеств. Когда ужин близился к концу, Садуко послал за Нэнди, которая сначала отказалась прийти, поскольку на пиршестве не было женщин. Садуко же хотел похвастаться перед друзьями, что жена его королевской крови и родила ему сына, которому суждено стать великим в этой стране; гордость Садуко подогрели подхалимство и лесть собравшихся, а также выпитое пиво.

Наконец Нэнди пришла, неся на руках ребенка, с которым никогда не расставалась. В полной достоинства, женственной манере (хотя может показаться странным применять это выражение к туземке, я уверен, что никакое иное выражение не опишет ее лучше) она сначала поприветствовала меня, а затем обошла многочисленных гостей, обмениваясь несколькими словами с каждым из них. Наконец принцесса остановилась перед Масапо, который обильно выпивал и закусывал, и говорила с ним заметно дольше, чем с другими, интересуясь, как поживает его супруга Мамина и другие. В этот момент мне пришло в голову, что делает она это с целью убедить Масапо, что не держит на него зла за недавнюю неприятность и разделяет примирительную тактику своего мужа.

Захмелевший Масапо попытался ответить взаимностью на ее добрые намерения. Он неловко поднялся на ноги – его тучное тело покачивалась взад-вперед от выпитого пива – и выразил удовлетворение пиршеством, проходящим в ее доме. Затем его взгляд упал на ребенка, и он принялся восхищаться его красотой и здоровьем, пока не был остановлен негодующим шепотом остальных гостей: туземцы считают, что восхваление ребенка приносит ему несчастье. Более того, человека, поступающего так, называют здесь «умтакати» (то есть тем, кто может сглазить ребенка, навести на него порчу), и слово это, произнесенное шепотом, несколько раз донеслось до моего слуха. Не удовольствовавшись таким серьезным нарушением правил гостеприимства, захмелевший Масапо выхватил малыша из рук матери, якобы с целью взглянуть на оцарапанную бровь, и, не обнаружив ранки, принялся целовать его своими толстыми губами.

Мать отобрала у Масапо дитя со словами:

– Хочешь накликать смерть на моего сына, о вождь амасома?

Она повернулась и ушла, оставив враз притихших пирующих.

Опасаясь возможных неприятностей – я заметил, как охваченный бешенством и страхом Садуко сжал губы, – и памятуя о том, что Масапо слыл колдуном, я воспользовался этой паузой, пожелал доброй ночи всей компании и удалился в свой лагерь.

Что произошло после моего ухода, мне не известно, но наутро перед самым рассветом меня разбудил в моем фургоне Скоул и сообщил, что прибежал гонец от Садуко: меня очень просят незамедлительно прийти и принести «лекарства белых»: серьезно захворал ребенок. Конечно же, я встал и отправился к Садуко, прихватив ипекакуану [94]и кое-какие другие лекарства, пригодные, на мой взгляд, для лечения детских недугов.

Едва начало вставать солнце, я подошел к хижинам, где меня уже встречал Садуко – он был вне себя от горя.

– Что стряслось? – спросил я.

– О Макумазан, – ответил он, – этот пес Масапо сглазил моего мальчика. Если ты не спасешь его, он умрет.

– Вздор, – сказал я. – Не говори ерунды, заболеть ребенок мог только от какой-то естественной причины.

– Иди взгляни сам, – ответил он.

Я вошел в большую хижину, где застал Нэнди и нескольких других женщин, а также местного знахаря. Нэнди сидела на полу, видом своим напоминая каменное изваяние печали; не издав ни звука, она лишь показала пальцем на малыша, лежавшего перед ней на циновке.

Одного взгляда хватило мне, чтобы понять: мальчик умирает от неизвестной мне болезни, – все его крохотное смуглое тельце покрывала красная сыпь, а личико кривилось от боли. Полагая, что это судороги и теплая ванна поможет смягчить боль, я велел женщинам вскипятить воды, но, прежде чем они справились, несчастный малыш тоненько застонал и испустил дух.