Генри Хаггард - Мари. Дитя Бури. Обреченный

Озабоченный моим плачевным состоянием, отец предложил мне для исцеления поехать в богословский колледж в Кейптауне и заняться подготовкой к посвящению в сан. Однако церковная стезя меня ничуть не привлекала, быть может, потому, что я не ощущал себя достаточно благочестивым, – или потому, что понимал: сан священника не позволит мне поспешить на север, едва прозвучит долгожданный призыв. Скажу честно, я нисколько не сомневался, что дождусь этого дня.

Отец, желавший, чтобы я рано или поздно внял призыву иного рода, вел со мной наставительные беседы. Ему хотелось, чтобы я избрал тот же путь, которому следовал он сам, иного он не видел – как, впрочем, и я сам. Конечно, он был отчасти прав, утверждая, что в своем упорстве я рискую остаться без профессии, ведь таковой никак нельзя назвать охоту на крупную дичь и торговлю с кафрами. Я вяло отнекивался. Пусть это занятие не принесло мне несказанного богатства, ныне, приближаясь к порогу смертного существования, я, признаться, радуюсь, что не нашел другого. Ремесло охотника подходило мне как нельзя лучше; та незначительная роль в мировой истории, которую мне выпало сыграть, была всецело обусловлена, как выяснилось, моим умением метко стрелять (вкупе с куда более распространенным даром наблюдательности и склонностью к доморощенному философствованию).

Наши споры по поводу церкви становились порою весьма жаркими – не составит труда догадаться, что я упорствовал в своих заблуждениях, как говаривал мой отец, особенно когда речь заходила об обращении кафров в христианство. Неудивительно, что я ощутил глубочайшую признательность Небесам, когда случилось событие, побудившее меня покинуть дом. История обороны Марэфонтейна разошлась широко, а сплетни о стрелковом поединке в Груте-Клуф, наряду со слухами о моей небывалой меткости, – и того шире. И в итоге власти сочли, что меня стоит привлечь к участию в пограничных стычках с кафрами, которые происходили постоянно; я получил даже звание лейтенанта в пограничном корпусе.

Та война не имеет никакого отношения к настоящей истории, потому я не намерен на ней останавливаться. В пограничном корпусе я прослужил год и пережил множество приключений, пару раз добивался успеха и испытал немало неудач. Однажды меня легко ранили, дважды мне едва удалось избежать гибели. Я был наказан за бессмысленный риск, обернувшийся смертью нескольких человек. Дважды удостоился награды за проявленное мужество, как говорилось в приказе, – во-первых, вынес с поля боя раненого товарища под дождем стрел и ассегаев, во-вторых, под покровом ночи в одиночку проник во вражеское укрепление и застрелил тамошнего вождя.

Наконец после череды стычек было заключено шаткое перемирие, и мой корпус распустили. Я вернулся домой уже не юнцом, а взрослым мужчиной, понюхавшим пороху. Изрядный опыт я приобрел в тесном общении с кафрами – освоил их наречия, изучил историю, повадки и образ мыслей. Кроме того, свел знакомство со многими британскими офицерами и узнал от них немало того, чему попросту не имел возможности обучиться ранее, – прежде всего, нормы и правила поведения английского джентльмена, кои, смею надеяться, впредь исправно соблюдал.

Не прошло и трех недель после возвращения в миссию (я как раз начал изнывать от безделья и скуки), когда наконец-то прозвучал тот призыв, который я так жаждал услышать.

К нам заглянул шмуз, то есть белый из низов общества; обычно так называли евреев, что торгуют с невежественными бурами и кафрами и обманывают их налево и направо. Он прикатил на повозке с товарами. Я не собирался якшаться с подобными типами и хотел его прогнать, однако он спросил, не я ли буду Аллан Квотермейн. Я ответил утвердительно, и тогда он сказал, что у него есть для меня письмо, и достал пакет, обернутый в парусину. Я стал расспрашивать, где он это взял, и он сообщил, что получил пакет от человека, которого встретил в Порт-Элизабет, торговца с Восточного побережья. Тот, узнав, что шмуз направляется в округ Крэдок, попросил доставить послание по адресу. Торговец уверял, что поручение крайне важное и получатель достойно вознаградит гонца.

Пока шмуз – думаю, он точно был еврей – разглагольствовал, я разорвал парусину. Внутри находился кусок холста, пропитанный маслом от промокания. Красными чернилами или краской на нем были выведены мое имя и имя моего отца. Этот холст я тоже разорвал, приложив некоторые усилия, ибо его крепко прошили, и обнаружил листок бумаги, тоже с нашими именами, исписанный убористым почерком Мари.

Великие Небеса! Сердце мое чуть не выскочило из груди. Я велел Хансу присмотреть за евреем и накормить его, а сам ушел в свою комнату и стал читать письмо, которое гласило:

Милый Аллан!

Не знаю, получил ли ты другие мои письма, которые я отправляла, и дойдет ли эта весточка. Но все же я отсылаю ее с португальцем-полукровкой, который идет к заливу Делагоа, милях в пятидесяти от нашего местопребывания. Мы живем близ Крокодильей реки [27] . Мой отец назвал это место Марэфонтейном в память о старой ферме. Здесь я и пишу тебе это письмо. Если ты получал предыдущие, то тебе известно обо всех опасностях, с которыми нам довелось столкнуться на пути: о нападении кафров под Зутпансбергом, о гибели одной из наших партий и так далее. Если же нет, эту историю можно поведать и потом, она слишком длинная, а бумаги у нас в обрез, да и карандаш стачивается. Довольно будет сказать, что мы, числом в тридцать пять белых людей, считая мужчин, женщин и детей, выдвинулись в начале лета, когда трава начала расти, из округа Лиденбург. Нас ожидала жуткая дорога через горы и разлившиеся реки. После многочисленных задержек, занимавших порою месяцы, приблизительно восемь недель назад мы достигли вот этого места; я пишу тебе в начале июня, если мы, конечно, не сбились со счета и правильно ведем календарь.

Места здесь очень красивые: ровный и обильный вельд, высокие деревья. В паре миль – большая река, которую называют Крокодильей. Отыскав источник воды, мой отец и Эрнанду Перейра, которому теперь все подчиняются, решили остановиться именно тут, хотя кое-кто хотел осесть поближе к заливу Делагоа. Вышла крупная ссора, но в конце концов мой отец – точнее, Эрнанду – настоял на своем, ведь волы уже едва волочили ноги, а многие и вовсе умерли от укусов ядовитой мухи цеце. Поэтому мы распределили участки – а земли здесь хватит на сотни семей – и принялись строить примитивные дома.

Затем начались неприятности. Кафры похитили большинство наших лошадей, но на поселение напасть не осмелились; остальные лошади, кроме двух коней Перейры, поумирали от болезни – последняя сдохла вчера. Волы тоже все перемерли, от укусов мухи цеце или от иных хворей. А хуже всего то, что эта местность, такая чудесная на вид, заражена лихорадкой; по-моему, ее приносят туманы с реки. Из тридцати пяти белых десятеро уже мертвы – двое мужчин, три женщины и пятеро детей; другие пока болеют. Милостью Господа мой отец, кузен Перейра и я сама не заразились, но, хотя все мы отличаемся отменным здоровьем, трудно сказать, сколько еще нам отпущено. По счастью, патронов и пороха у нас в избытке, а эти края так и кишат дичью, и те мужчины, что способны стоять на ногах, добывают пропитание, а мы, женщины, запасаем билтонг, засаливая мясо и вывяливая его на солнце. Голодать нам явно не придется, даже если вдруг дичь пропадет.