Евгения Ярославская-Маркон - По городам и весям [Книга очерков]

Чуя, что сейчас польется длинное повествование о пензенских злодеяниях, перебиваю извозчика:

— Так тоже нельзя сказать! Многие побираются от нужды. Во всей стране безработица.

Ну, а нам, так тем более нельзя об чужих думать! Каждый об себе должон… Вот я, к примеру, о себе скажу, — глаза старика снова загораются тем самодовольным, любовным к хозяйству сиянием, которое горело в них, когда он смотрел на лошадь. — Я после отца малолетним остался. С тринадцати годков за главного хозяина. Хвалиться не стану, а хозяйство примерное нажил. Уж что-что, а своего я не упущу. Две коровы, подтелок. Трое лошадей. Дом большой — во всем селе первый, получше вика здание будет. Только вот товарищи налогами больно обкладывают. Да уж как-нибудь. А об чужих делах тревожиться нам расчету нет. Всякому помогать — для хозяйства убыток будет. А человек должон жить для хозяйства. Ты не смотри, что ты сегодня сыт, обут — ты обязан на завтра припасать. А коль на завтра есть, так припасай на послезавтра… Так ведь я говорю, гражданка?

— Не знаю. Вы вон религию признаете и безбожниками недовольны. А знаете ли вы, как Христос учил: птицы небесные не сеют, не жнут, и в житницы не собирают…

— Так. А я, значит, вам, гражданочка, вот на это что скажу. Вы говорите, птицы небесные. А где они были — птицы небесные, когда здесь в Бузулуке голод был? ни одной не видать было! Все с голоду пооколели. Они — птицы небесные — потому не сеют, не жнут, что под нашими окнами да с наших хлебов питаются. Мы — люди, мужики, значит, на них работаем. Вот как они — птицы небесные!

Прав он или не прав?

Не знаю…

Председатель фабкома нервничал.

— Русским языком говорю — разойдись!.. Чего толчетесь, как бараны?!. Вот придет охрана труда — разберем… А галдеть тут нечего!…

Но толпа не расходилась. Угрожающи были лица. Напруженные скулы затаивали злобу. Кулаки сжимались, голоса гудели…

— Ишь, черт! Директоров подхалим! — тонко и злобно уколол бабий голос. — Тебе бы в лакеях прислуживать!… А не рабочих защищать!..

— Заелся на легких хлебах!… Вот от своего брата-рабочего и морду воротит… — поддержал ее другой голос. Толпа снова заволновалась и подступила к смущенному председателю.

Пожилой инвалид Карпов, человек с култышкой вместо левой руки, оттяпанной машиной, бунтовал всех. Все знали, что у него были припадки. Но часто под прикрытием припадков он напивался мертвецки, в таком виде являлся на работу, наполовину симулировал, наполовину всерьез — закатывал припадок, и получал таким образом законный прогул — увольнение по болезни. Администрации в последнее время это надоедало. Тем более, что у Карпова нашлись менее удачные подражатели… И вот сегодня наступил кризис. Фельдшер, подговоренный старшим мастером, осмотрел Карпова после припадка и заявил решительно:

— У тебя, братец, «рыковка», а не припадок! Увольнения не дам!..

Не стерпел Карпов такой обиды и — хоть разило от него, действительно, спиртом вовсю — ткнул култышкой своей фельдшера в брюхо и пристукнул по шее еще правой — здоровой, для верности…

Взвыл фельдшер благим матом, закричал служащих и милицию. А Карпов собрал толпу друзей и пошел с ними в фабком скандалить. И вот теперь испуганный председатель, забившись в угол, с трудом сдерживал буйное наступление Карпова и его друзей.

— Это что ж такое?! — размахивал впереди всех культяшкой Карпов. — Мастер, значит, будет натравлять фершала на меня, на рабочего человека, можно сказать — инвалида?!.. А я, значить, терпи?! Как он могит мне сказать, что я пьян?!

— Он, может, пьян, сукин сын! А мне, рабоче-крестьянскому инвалиду, говорит!… Что он меня, нюхал, что ли? Его дело лечить, а не брехать. И не оскорбление делать рабочей личности человека! А что я — припадочный, все знают, даже доктор — Алексей Трофимович говорит: «У тебя, Карпов, настоящие правильные припадки, а не имуляция какая…» — А фершал ваш зачем же брешет, коли даже ваш доктор признает?.. Я за такое оскорбление убить вправе и не отвечу!.. Как есть я инвалид труда…

— Правильно говорит Карпов! Он есть припадочный, всегда освобожденье получал… — поддержали речь Карпова его друзья…

Но вдруг толпа смолкла…

На лице загнанного предфабкома — зарево радости: в дверях показалась осанистая фигура директора.

— Товарищ директор!.. — рявкнул было Карпов и… осекся… Рядом С директором виднелась фуражка милиционера…

Я вошла вместе с директором и была невольной свидетельницей отвратительной сцены:

Милиционер тащил Карпова за собой, инвалид упирался и вдруг упал на пол и забился уже в настоящем, а не наигранном припадке… Пена на губах, прикушенный язык, харканье и приглушенное дыхание… Несомненный эпилептик!

Я помогла ему, как умела. Но все мои настояния позвать врача оказались тщетными.

— Надоел! — махнул рукой директор. И еще не очнувшегося от припадка, бившегося инвалида потащили с помощью милиционера куда-то, не то в больницу, не то в каталажку. И те же самые приятели, товарищи-рабочие, которые только что орали вместе с ним в фабкоме, теперь помогали милиционеру его тащить…

Я смотрела беспомощно и с грустью думала, что так обращаются с несомненно больным рабочим в стране, где вся власть, на словах, принадлежит трудящимся… И мне показалось, что со стен фабкома, сквозь портреты вождей, сквозь лживые лозунги лживых плакатов горько ухмыльнулось похожее на перекошенное лицо припадочного инвалида — подлинное лицо человеческого страдания…

Народ валил из фабричных ворот, точно густой дым из заводской трубы… И, точно дым, дальше постепенно рассеивался, разжижался… Из самых ворот народ выбегал и бежал потом еще некоторое время: казалось, каждый боялся отстать от остальной толпы… Большими шагами, исподволь бежали мужики… Рядом с ними семенили бабы мелкими женскими шажками нескладных ног, обутых в тяжелую мужскую обувь…

Первыми стали отставать барышни; потихоньку замедляли шаг или шли под руку целой колонкой, говоря о своем, девичьем и важном…

Возле иных таких колонн увивались и ребята, стараясь подслушать девичьи секреты и перебивая шутками их беседы… Немного подале от ворот стали отставать и мужики один за другим, точно смекнув, наконец, что спешить, собственно говоря, некуда… Заговаривали друг с другом о делах заводских и семейных, а иной раз даже сворачивали по двое — по трое в пивную… И только бабы по инерции все еще продолжали бежать бестолковой рысцой, лишь замедляя понемногу бег… И поредевшая толпа из их белых косынок похожа была на рассеявшееся, побелевшее в вышине облако фабричного дыма…