Альбер Камю - Бунтующий человек. Недоразумение [сборник]

Муссолини как специалист по римскому праву довольствовался государственным интересом, который с помощью изощренной риторики возводил в абсолют: «Ничего вне государства, над государством, вопреки государству. Все посредством государства, ради государства, в государстве». Гитлеровская Германия выразила этот ложный интерес на его истинном языке, то есть языке религии. «Наше божественное предназначение, — писала нацистская газета по случаю партийного съезда, — состоит в том, чтобы вернуть каждого к истокам, в царство Матерей. Это воистину богоугодное дело». Под истоками гитлеровцы понимали первобытный вой. Что же это за божество, которому следует поклониться? На этот вопрос нам дает ответ официальное заявление партии: «Все мы верим в Адольфа Гитлера, нашего фюрера… и признаем, что национал-социализм — это единственная вера, ведущая наш народ к спасению». Закон и добродетель заменяют приказы вождя, неопалимую купину изображает свет прожекторов, а Синаем служит трибуна, увешанная флагами. Сверхчеловеку достаточно всего раз отдать в микрофон приказ совершить преступление, и он покатится от начальника к заместителю, пока не доберется до раба, который приказов не отдает, зато их выполняет. Впоследствии палач Дахау будет рыдать в тюремной камере: «Я всего лишь исполнял приказы. Все это придумали фюрер и рейхсфюрер, а теперь их нет. Приказы о расстреле Глюк получал от Кальтенбруннера и передавал их мне. Они все свалили на меня потому, что я всего лишь скромный гауптшарфюрер и не мог передать приказ дальше вниз по цепочке. А теперь они говорят, что убийца — это я». Геринг на процессе пытался оправдаться тем, что хранил верность фюреру: «В этой проклятой жизни еще осталось понятие чести». Под честью он понимал покорность, а покорность порой не отделял от преступления. Военный закон карает за неповиновение смертью, честь согласно ему — это рабство. Если весь мир милитаризован, то преступлением будет уклонение от убийства по приказу.

К сожалению, приказ редко требует творить добро. Чисто теоретическая динамика направлена не на добро, а на эффективность. Пока будут враги, будет и террор, а враги будут всегда, пока сохранится динамика, для которой они необходимы: «Любые замыслы, могущие подорвать суверенитет народа, обеспечиваемый фюрером при поддержке партии, должны решительно пресекаться». Враги — это еретики, их следует обратить в свою веру с помощью проповеди или пропаганды или уничтожить силами инквизиции или гестапо. В результате человек, состоящий в партии, превращается в орудие на службе фюрера, в винтик в его аппарате, либо, если он враждебен фюреру, в пищу для аппарата. Иррациональный порыв как порождение бунта отныне должен свести к минимуму все то, согласно чему человек не есть винтик, то есть собственно бунт. Романтический индивидуализм немецкой революции наконец находит удовлетворение в вещном мире. Иррациональный террор превращает людей в вещи или, по выражению Гитлера, в «планетарные бактерии». Он стремится к разрушению не только личности, но и универсальных возможностей личности, таких как способность к рефлексии, солидарность, призыв к абсолютной любви. Пропаганда и пытка служат непосредственным инструментом разрушения, но еще больше ему способствуют возведенное в систему бесправие, самоотождествление с преступным цинизмом и вынужденное сообщничество. Победу убийцы или палача омрачает лишь одно: он не может чувствовать себя невиновным. Следовательно, ему необходимо возбудить чувство вины у жертвы, чтобы в мире, утратившем ориентиры, воцарилась всеобщая виновность, узаконивающая только применение силы и признающая только успех. Когда понятие о невиновности исчезает даже у самого невиновного, в отчаявшемся мире окончательно воцаряется ценность силы. Вот почему этим миром, в котором невиновны только камни, владеет подлое и жестокое чувство раскаяния. Осужденные вынуждены вешать друг друга. Убито даже чистое материнское чувство: вспомним гречанку, которой офицер предложил самой выбрать, кого из трех ее сыновей он расстреляет. Так наступает освобождение. Власть убивать и уродовать спасает рабскую душу от небытия. Тогда раздается песнь немецкой свободы — под аккомпанемент узников лагерей смерти.

Преступления гитлеризма, в том числе массовое уничтожение евреев, не имеют исторических аналогий: история не знает ни одного примера, чтобы теория тотального разрушения захватила рычаги управления цивилизованным народом. Еще более важно то, что впервые в истории люди, поднявшиеся в стране на вершину власти, приложили неимоверные усилия к созданию системы, основанной на мистике, не имеющей никакого отношения к морали. Ценой этой первой попытки построения Церкви на небытии стало собственно небытие. Разрушение Лидице показывает, что под внешней научностью и системностью гитлеровского движения на самом деле скрывался иррациональный порыв, который не мог быть вызван ничем иным, кроме отчаяния и гордыни. До тех пор подавление сопротивления в деревне, заподозренной в мятеже, могло вестись одним из двух способов: либо трезвый расчет и холодная казнь заложников, либо жестокий, но по необходимости краткий налет обозленной солдатни. Для уничтожения Лидице использовались оба эти метода. Это говорит о губительных последствиях иррационального разума, который является единственной ценностью в этой дикой истории. Каратели не просто сожгли крестьянские дома, расстреляли 175 мужчин, депортировали 203 женщины и угнали 103 ребенка для перевоспитания в духе веры в фюрера; сюда были посланы специальные бригады, которые трудились на протяжении нескольких месяцев, чтобы взрывами сровнять бывшую деревню с землей до последнего камня, засыпать пруд, изменить речное русло и ликвидировать дорогу. Следуя логике этой операции, Лидице было обращено в ничто, в чистый лист для будущих событий. Для большей надежности разорили и кладбище, которое еще могло служить напоминанием о том, что здесь что-то когда-то существовало [68] Многих поразит, но похожие зверства творились в колониях (в Индии в 1857-м, в Алжире в 1945-м и т. д.) представителями европейских народов, которые на самом деле действовали согласно тому же иррациональному предрассудку расового превосходства. .

Нигилистическая революция, нашедшая свое историческое выражение в религии гитлеризма, вызвала лишь бешеную ярость со стороны небытия, в конце концов обернувшегося против себя же. На сей раз отрицание вопреки Гегелю оказалось лишено созидательной силы. Гитлер являет собой пример, возможно единственный в истории, тирана, не оставившего в своем активе ничего. Для самого себя, для своего народа и для всего мира он был лишь самоубийством и убийством. Может быть, семи миллионов убитых евреев, семи миллионов депортированных или убитых европейцев, десяти миллионов жертв войны для истории показалось бы недостаточно — она привыкла к убийствам. Но разрушение самой основы того, чем оправдывал себя Гитлер, то есть немецкой нации, превратило этого человека, присутствие которого в истории на протяжении многих лет приводило в ужас миллионы людей, в жалкую и бесплотную тень. Если верить показаниям Шпеера на Нюрнбергском процессе, Гитлер вполне мог остановить войну, пока она не приобрела характер тотальной катастрофы, но он сознательно стремился к всеобщему самоубийству, к разрушению материальной и политической основы немецкого народа. Для него до самого конца единственной ценностью оставался успех. Германия проигрывает войну — значит, ее населяют трусы и предатели, не заслуживающие ничего, кроме гибели. «Если немецкий народ не способен победить, он недостоин жить». Поэтому в тот момент, когда под залпами русских пушек уже рушились стены берлинских дворцов, он решил увлечь за собой весь народ и превратить собственное самоубийство в апофеоз. Гитлер, Геринг, мечтавший видеть свои кости в мраморном гробу, Геббельс, Гиммлер, Лей — все они покончили с собой либо в подземном бункере, либо в тюремной камере. Но их смерть была напрасной и походила на дурной сон, растаявший, как тает в небе дым. Она не принесла плодов и не стала образцом, она лишь увековечила кровавую тщету нигилизма. «Они мнили себя свободными, — истерически восклицал Франк. — Разве они не знали, что от гитлеризма нельзя освободиться?» Нет, они этого не знали, как не знали и того, что отрицание всего и вся есть рабство, а подлинная свобода предполагает внутреннее подчинение ценности, противостоящей истории со всеми ее успехами.