Жорж Бернанос - Свобода… для чего?

Его возможности безграничны — это «колоссальная машина пропаганды». На карту поставлено все: техника «может уничтожить человечество, может довести его до такой глубокой деградации, что оно потеряет право называться разумным». Против — в представленной здесь диспозиции — не выступает никто, почти никто. Французская мысль постепенно «уступила» давлению противника. И французы, за исключением «горстки» сопротивленцев, павших в бою, давно уже стали всего лишь «массой», поддавшейся самоубийственному соблазну, легкой добычей для того, кто пожелает ее взять… Тем не менее одинокий голос лектора произносит свой символ веры, почти отчаянное чистое утверждение: «Но мы уже знаем, что французская мысль не капитулирует». Логическим завершением становится призыв к сопротивлению и к победе, вопреки едва ли не очевидному сценарию.

Вторая «лекция», составленная почти в то же время, отличается от первой и тональностью, и системой аргументации. Она более мрачная, здесь зло предстает во всем его размахе и глубине: «Все человечество больно». Речь идет о недуге духовном — и самом тяжком: об утрате духа свободы. Не стоит возлагать всю вину на разрушившие мир диктатуры, корни зла глубже, и в действительности за него в ответе общество техников, симбиоз государства и треста, который прекрасно приспособился к демократии, но преследует только одну цель: установить мировую политическую диктатуру путем диктатуры экономической. Этот принцип порабощения личности, извращая ее духовные основы, предельно жесток: он объясняет не только душу палача, носителя тоталитарной власти, но и душу на все согласной жертвы, находящей для себя алиби в непротивлении. Мы видим, что, хотя общий план и приемы в целом схожи (гиперболизация противника, дисквалификация признанных героев, идет ли речь о Франции, католиках или призыве к мобилизации), лектор достигает здесь убедительности другими средствами. Слушателю предлагается взглянуть прямо в глаза чудовищу, которое само испытывает страх: оно чувствует себя сильным, запугивая, отравляя исподтишка, но открытый бой не для него.

В первой версии, можно сказать, субъект отсутствует, во второй он обесценивается. В обоих случаях обозначено пустующее место, предоставленное в распоряжение слушателя (дважды возникающий силуэт генерала де Голля в четвертой части первой «лекции», кажется, выполняет эту функцию указания на некое свободное пространство). Третий вариант, где схема действия драматически перевернута и само зло превращается в субъект желания, воплощен в лекции, прочитанной в Сорбонне 7 февраля 1947 года. Бернанос озаглавил ее «Революция и свобода» (заменив заранее объявленное название «Демократия и революция»).

Эта лекция, менее тщательно проработанная с точки зрения формы (вероятно, Бернанос сочинял ее в спешке), развертывается в основном в двойной плоскости, социолого-психоаналитической, как сказали бы сегодня. Использование этих терминов требует осторожности, ведь взгляд лектора (он сам это подчеркивает) по-прежнему остается взглядом писателя, который к тому же рассматривает события истории сквозь призму христианской концепции человека. Так или иначе, с одной стороны, Бернанос анализирует эволюцию машинного производства, «проституированного» спекуляцией, а затем присвоенного государством, с другой — исследует духовные корни капитуляции личности перед соблазном механики — своего рода наркотика. Из этого двойного анализа следует, что вот уже более столетия человек, пользуясь машинами, утратил инициативу. Игру ведет мир техники, извращенный, в свою очередь, властью денег: он делает с индивидуумом все, что хочет, внедряясь в глубины его разума. Но чего он хочет? Такова отправная точка олицетворения, которое проходит сквозь весь текст, постепенно обгоняя простую диалектику, олицетворения технической цивилизации и — более глобально — современный мир. Вот он, монстр техники, колосс, овладевающий нашим мозгом с намерением «вскоре, быть может, заполучить человеческий материал, созданный для него, приспособленный к его нуждам». Он «хочет», «требует», «боится». «Он не терпит возражений», а главное — «он велит, приказывает, неотступно требует производить, дабы не оставлять нам времени на размышления». Его союзник — наша покорность, он и не ждет от нас ничего другого. Его противник — наш отказ, если у нас еще хватит мужества и воли отказаться… Он хочет завладеть планетой, если только в приступе delirium tremens не уничтожит себя, а вместе с собой и человека (в таких делах он непревзойденный мастер). Слушатель, читатель чувствует себя на месте противника рокового героя, он поставлен в ситуацию чрезвычайную.

Четвертая лекция, самая длинная (Бернанос прочел лишь около двух третей написанного) и наиболее продуманная, по времени предшествовала трем другим: она читалась на Международных Женевских встречах 1946 года, посвященных теме «европейского духа». В ней мы уже находим все темы, с которыми успели бегло ознакомиться, но здесь автор развивает их наиболее полно и, так сказать, с особым накалом. Воображение романиста, тонкость диалектика, сила визионера, сплавленные воедино, превращают это выступление в необыкновенную пророческую речь, проницательность и смелость которой особенно поразительны сегодня, когда вчерашние иллюзии в значительной мере рассеялись. Опровергая один за другим аргументы, с помощью которых современный мир успокаивает своих адептов (пресловутых «дураков», ничего не видящих и верящих всему, что им рассказывают), лектор пытается убедить аудиторию, а через нее — человечество, в том, что над миром нависла угроза и что катаклизм 1940–1945 годов и взрывы в Хиросиме и Нагасаки — лишь отдаленный намек на эту угрозу. Здесь преобладают тревога и страх, но юмор не сдает своих позиций. И сразу же, будто масштабы угрозы этого требуют, яснее вырисовывается то, что мы назвали местом субъекта: «Мир спасут только свободные люди. Нужно создавать мир для свободных людей». Удивительно и знаменательно, что это место предназначено для двоих: его занимают — бок о бок — человек будущего, герой завтрашнего дня, и сегодняшний слушатель или читатель.

Четвертый текст, как уже говорилось, создает атмосферу страха, дышит священным трепетом смерти, и в этом его убедительность. Между тем тональность последней лекции, «Наши друзья святые», совсем иная, в ней слышны ноты уверенности и надежды. Приправленная чудесным юмором, пронизанная своеобразной нежностью, она напоминает о том, что и в самые мрачные периоды истории последнее слово принадлежит не смерти. И здесь тон лектора столь же убедителен. Такова сила устного слова, пусть дошедшего до нас в письменной форме: оно глубоко задевает за живое, и то, что однажды было произнесено в доверительной беседе или в страстной защитительной речи, с годами все шире разносит звонкое эхо.