Густав Майринк - Произведение в алом

Потом заглянули трое солдат с воспаленными глазами - явно после бессонной, проведенной на посту ночи.

Похмельный дворник заказал рюмку шнапса.

И вот наконец он... Яромир!..

Парень так изменился, что я его вначале даже не узнал: глаза потухли, передние зубы выпали, волосы сильно поредели, а за ушами появились большие проплешины.

Радостный, что вновь, после стольких месяцев, вижу знакомое лицо, я вскочил и, подойдя к глухонемому, пожал ему руку.

Mнe сразу бросилось в глаза чрезвычайно странное поведение калеки: казалось, он чего-то боялся - все время поглядывал на дверь, беспокойно озирался... Всеми возможными жестами я пытался его ободрить и выразить ту радость, которую испытывал от встречи с ним. Однако, судя по настороженной улыбке, по-прежнему не сходившей с его осунувшегося и постаревшего лица, Яромир мне не верил.

И какие бы вопросы я ему ни задавал, глухонемой лишь беспомощно разводил руками, давая понять, что не понимает меня.

Как же мне найти с ним общий язык?

Эврика!

Я попросил у кельнера карандаш и нарисовал на салфетке лица Звака, Фрисландера и Прокопа...

- Что? Их нет сейчас в Праге?

Отчаянно махая руками, Яромир словно пытался высвободиться из пут, потом многозначительно потер большим и указательным пальцами, как будто пересчитывал банкноты, и вот уже его пальцы бодро шагали по поверхности стола, в заключение он, легонько шлепнув по тыльной стороне своей раскрытой ладони, проводил взглядом улетающего вдаль невидимого мотылька...

Я понял: оказавшись на мели, неразлучная троица долго пыталась выпутаться из безвыходного положения, и тут на них, как дар небес, свалились деньги Харузека - на радостях сколотив что-то вроде коммерческого общества на паях, они пополнили ряды странствующей труппы новыми деревянными актерами, произведенными на свет божий умелыми руками Фрисландера, прикупили кой-какой реквизит и с большим праздничным гала-представлением из жизни марионеток пустились куда глаза глядят...

- А Гиллель? Где он сейчас?

Я нарисовал архивариуса, дом и рядом поставил жирный вопросительный знак.

И хотя знака вопроса Яромир не понял, так как не умел читать, тем не менее сообразил, что меня интересует, - взял спичку, сделал вид, что подбросил ее в воздух, поймал, а потом жестом фокусника раскрыл ладонь, на которой ничего не было...

Что означала сия престранная пантомима? Неужели Гиллель тоже уехал?

Я нарисовал еврейскую ратушу. Глухонемой решительно мотнул головой.

- Стало быть, Гиллеля там уже нет? То же движение головой.

- Где же он?

Яромир повторил пантомиму со спичкой.

- Никак сказать желает, что пан исчез, - вмешался в раз говор оживший после шнапса дворник, который все это время с интересом следил за нами, и, довольный собственной сообразительностью, добавил назидательным тоном: - И теперя них-то, ни одна живая душа, не могёт, стал быть, знать, куды он делся...

Мое сердце судорожно сжалось: Гиллель пропал! Теперь я один на всем белом свете... Все поплыло у меня перед глазами.

- А Мириам?

Моя рука так сильно дрожала, что я долго не мог нарисовать портрета девушки.

Вновь последовал фокус со спичкой.

- Тоже бесследно исчезла?

Очевидно поняв мой вопрос, глухонемой кивнул.

Громко стеная, я вскочил и в отчаянии стал метаться по крошечной зале; трое солдат недоуменно переглянулись.

Пытаясь меня успокоить, Яромир всем своим видом давал понять, что ему известно кое-что еще: склонив голову на руки, он явно изображал спящего.

Покачнувшись, я схватился за стол.

- Ради Христа, неужели она мертва?!

Мотнув головой, Яромир вновь склонил ее на руки.

- Больна? - Я нарисовал пузырек с лекарством. Досадливо махнув рукой, калека опять изобразил спящего... Занимался рассвет, один за другим гасли газовые рожки, а я

все еще не мог понять, что хотел сказать глухонемой.

С вопросами я к нему уже не обращался - сидел и думал, думал...

Единственное, что мне еще оставалось, - это с утра пораньше пойти в еврейскую ратушу и попробовать там навести справки о местопребывании Гиллеля и его дочери.

Я должен, должен следовать за ними...

Погруженный в себя, сидел я напротив погрустневшего Яро-мира - такой же немой и глухой, как и он.

Должно быть, прошло немало времени, когда я вышел из задумчивости и поднял глаза: мой безмолвный визави вырезал ножницами чей-то черный силуэт...

Я узнал хищный, блудливо ухмыляющийся профиль Розины. Перебросив мне его через стол, глухонемой прикрыл глаза рукой и... беззвучно зарыдал...

Эта немая сцена отчаяния была исполнена таким безысходным горем, что я невольно содрогнулся. Внезапно Яромир вскочил и, не прощаясь, неверной походкой направился к дверям...

Однажды Шемая Гиллель, сославшись на некие чрезвычайно важные, не подлежащие оглашению причины, отлучился со службы, и с тех самых пор никто и никогда больше не видел ни архивариуса, ни его дочери, которая, надо думать, последовала за своим отцом, - вот и все, что мне удалось узнать в еврейской ратуше.

Итак, исчезли, испарились, дематериализовались, как в воду канули, не оставив после себя никаких следов, которые могли бы намекнуть, куда направились эти двое дорогих моему сердцу людей.

В банке мне сообщили, что на мой счет все еще наложен арест, однако уже на днях ожидается решение высокой судебной инстанции, аннулирующее этот запрет.

Равным образом и мое вступление в наследственные права по завещанию Харузека временно откладывалось по причине тех же бюрократических проволочек, так что мне оставалось только ждать - с нетерпением ждать денег, чтобы с их помощью попытаться отыскать хоть какие-нибудь следы Гиллеля и Мириам...

Продав лежавшие у меня в кармане драгоценные камни, я нанял две крошечные меблированные комнатушки на чердаке

того самого легендарного дома по Альтшульгассе, где, согласно преданию, скрывался призрачный Голем, - странно, но именно этот переулок был единственным местом во всем еврейском городе, которое пресловутая ассенизация обошла стороной.

И как дотошно ни расспрашивал я жильцов овеянного мрачной славой дома - по большей части это были мелкие торговцы и ремесленники, - насколько соответствовали правде все эти слухи о таинственной «комнате без дверей», ничего, кроме смеха, в ответ не получал: «Ну как можно верить подобной чепухе!»

Мои собственные воспоминания об этой кошмарной камере с люком в полу как-то поблекли и потускнели, приобретя за время моего пребывания в другой, тюремной, камере расплывчатый и неопределенный образ какого-то смутного, полузабытого сновидения, больше напоминающего бледный, безжизненный, лишенный плоти и крови символ, и я недрогнувшей рукой вычеркнул их из книги памяти.