Элиза Ожешко - Сочинения в 5 томах. Том 4. Bene Nati. Прерванная идиллия. Аргонавты

Она придумает, как ей поступить, а теперь скорей, скорей спрятать эту корзину, чтобы никто в доме не увидел ее. Она торопливо заперла ее в кухонный шкаф, а ключ спрятала в карман. Счастье, что все еще спят! Теперь надо будить Франю и итти в город.

Потом в течение нескольких часов она была то совершенно спокойна и равнодушна, то еле сдерживала слезы.

Она решила отнести корзинку с фруктами в беседку и попросить Пшиемского, когда он придет, взять ее обратно. А если он не придет, то она поставит ее по ту сторону забора. И вскоре либо он сам заметит корзину, либо кто-нибудь другой — и всему будет конец. Да, этот Пшиемский, конечно, обидится и не захочет встречаться с ней, и тогда наступит конец, — навсегда.

Были минуты, когда эта мысль совсем не печалила ее.

Да, чем ему думать, что она любит его общество из-за подарков, то пусть лучше совсем прекратится их знакомство. Все будет так, как три дня тому назад, когда они еще не были знакомы.

Ведь от этого не будет никакого вреда ни ее отцу, ни Фране или Стасю, да никому на свете. Так стоит ли печалиться? И ведь это совсем ее не касается.

Но потом ею овладевала такая тоска, что она сама не знала что делать. И, бросив все, опершись локтями о старый комод, она закрывала рукой глаза, чтобы не расплакаться.

За час до обеда она сидела в беседке, низко склонившись над работой, и шила проворно и усердно. Возле нее на скамейке стояла корзина с великолепными фруктами. В аллее под чьими-то ногами зашелестели увядшие листья. Клара еще ниже склонила голову и шила еще быстрее. Она не чувствовала, как горит ее лицо. На глазах у нее выступили слезы. Из-за тумана, застлавшего ей глаза, она уже не различала работу.

За забором послышался хорошо знакомый голос:

— Здравствуйте!

Она подняла голову, но взгляд ее не смог повстречаться со взглядом Пшиемского, глаза которого уже были устремлены на фрукты, стоявшие возле девушки, одетой в пестрое розовое платье. Пшиемский застыл со шляпой в руке. Морщина на его лбу стала глубокой, и возле рта образовались гневные складки. Но это продолжалось всего несколько секунд. Затем его красивое лицо прояснилось совершенно и даже стало таким сияющим, каким еще не видала его Клара. С ее лица схлынул густой румянец, и оно покрылось бледностью. Пальцы ее, которыми она держала нитку, еще мокрую от упавшей на нее слезы, дрожали. Пшиемский, протягивая руку над забором, проговорил с улыбкой:

— Прежде всего, дайте мне пожать вашу ручку.

Она подала ее. Жесткая, красноватая и теперь чуть дрожавшая рука девушки несколько мгновений оставалась в его белой и мягкой руке.

— А затем скажите мне, почему эта корзина прибрела сюда вместе с вами?

Она подняла голову и, отважно глядя на него, ответила:

— Я принесла ее сюда, думая, что, быть может, увижу вас тут. Будьте добры, поставьте эту корзину по ту сторону забора, а потом пришлите кого-нибудь забрать ее.

И она обеими руками подала ему предмет, о котором шла речь, сделав это не без усилия, так как корзина была нелегкая.

Пшиемский молча, не спеша, совершенно хладнокровно исполнил ее просьбу: взял у нее корзину и поставил возле себя на траве; затем, опершись о забор и глядя на нее глазами, горевшими необыкновенным блеском, заговорил:

— Хорошо! А теперь, когда приговор приведен в исполнение, я хотел бы знать его мотивы…

Она видела, что он не обижен. Напротив, в его шутливом тоне звучала дружеская, теплая нотка. Поэтому она довольно непринужденно ответила:

— Этого я, право, не сумею вам объяснить. Но это невозможно… Мы никогда… ни я, ни мой отец… Ведь можно не быть богатым и все же…

— Довольствоваться тем, что есть? — окончил он.

Он довольно долго стоял задумавшись, но не хмурясь. Напротив, морщина на его лбу стала не так заметна, как обыкновенно, она почти исчезла. Спустя минуту он начал снова:

— А тогда зачем же вы принимаете разные вещи от госпожи… госпожи… от вдовы ветеринарного врача?

— О, это совсем другое дело! — с воодушевлением воскликнула Клара. — Пани Дуткевич любит нас, и мы ее любим! А от тех, кого мы любим и кто нас любит, можно принять все.

И подумав секунду, она рассудительно сказала:

— Даже необходимо, потому что не принять — значило бы считать их чужими.

Пшиемский смотрел на нее с восхищением.

Затем он медленно спросил:

— А от чужих решительно ничего нельзя принять?

— Нет, нельзя, — смело ответила она, глядя ему в глаза.

— А я для вас чужой, правда?

Золотистые глаза ее засверкали, а губы дрогнули от чувства преодоленной печали.

— Да! — шепнула она.

С минуту он стоял еще, опершись о забор, глядя уже не на нее, а куда-то вдаль. Затем, выпрямившись, он отошел на шаг от забора и, приподняв шляпу, проговорил:

— Сегодня я буду иметь удовольствие побывать с визитом у вашего отца.

Медленно, удаляясь по тенистой аллее, он думал: «Voila on la fier'te va se nicher! От тех, кого мы любим и кто нас любит, все нужно принять, ведь, не принимая, мы показали бы, что считаем их чужими!. Очень тонкое чувство, очень тонкое! И какая святая вера в любовь! Любим, любят! Voila on la foi se niche! Foi de bucheron! Но какое это счастье говорить: „Любим, любят“!.. и не смеяться! Если б я мог еще хоть раз в жизни сказать: „люблю, любит“ и не засмеяться, я расцеловал бы, моя маленькая идиллия, твои ножки… в дырявых башмаках!»

К счастью для Клары, она в присутствии Пшиемского не хлопнула в ладоши и не подскочила от радости. Она сделала это, когда прибежала домой, покрасневшая, сияющая, запыхавшаяся.

Итак, он не обиделся.

Напротив, он обещал еще сегодня побывать у ее отца… еще сегодня!

Какой он добрый, добрый!..

Она угадала, что было поводом его неожиданного обещания. Когда он познакомится с ее семьей и начнет у них бывать, он перестанет быть для нее чужим. И ей можно будет считать его близким знакомым, может быть, другом. Сердце ее было преисполнено благодарности. И она вспоминала каждое его слово, каждое движение. Ее очень смешил молчаливый и важный вид, с каким он исполнял ее желание, принимая от нее корзину с фруктами и ставя ее возле себя на траве.

Это было очень забавно!

Он делал такие движения и у него был такой вид, будто он священнодействовал, но в то же время на его тонких губах блуждала едва заметная шаловливая улыбка. У него красивые губы, а также глаза и лоб… Она сама не знает, что в нем лучше всего. Может быть, тонкий профиль с выпуклыми бровями, разделенными морщиной, в которой столько грусти и ума. Нет, не профиль, не губы и не глаза, а лучше всего в нем его душа, прекрасная, возвышенная и такая грустная душа! Да, лучше всего в нем душа… это верно, это несомненно! И золотое сердце! — ведь он не рассердился на нее за то, что она не хотела принять подарка, но пожелал еще более сблизиться с нею.