Элиза Ожешко - Сочинения в 5 томах. Том 1. Марта. Меир Эзофович

— Дорогая моя! Я не могу, конечно, возражать против того, что вы сами о себе говорите. Но, поверьте, мне очень, очень грустно расставаться с вами. И я хочу быть вам хоть чем-нибудь полезной… У меня знакомства, связи…

— Пани, — сказала Марта, поднимая глаза, — единственное мое желание — это найти работу…

— Но в какой области вы хотели бы и могли работать? — поспешно спросила Рудзинская.

Марта долго молчала.

— Не знаю, — дрожащим от стыда голосом ответила она наконец, — не знаю, что я умею делать и вообще умею ли хорошо делать что-нибудь?

— Не хотите ли давать уроки музыки? Одна моя родственница как раз ищет учительницу музыки для дочери.

Марта отрицательно покачала головой.

— Нет, — сказала она, — в музыке я еще гораздо менее сильна, чем во французском языке.

Мария задумалась. Она не выпускала руки Марты из своих, словно боялась, что та уйдет от нее, не получив совета и помощи.

— Может быть, вы могли бы преподавать естественные науки? Мой муж воспитывает мальчика, которому трудно дается ученье… Ему нужен репетитор, чтобы помогать ему готовить уроки.

— Нет, пани, — перебила Марта, — естественных наук я почти совсем не знаю.

После минутного колебания она прибавила:

— Я немного умею рисовать. Если вы знаете кого-нибудь, кто ищет учительницу рисования…

Мария, подумав с минуту, отрицательно покачала головой.

— Это труднее всего. Мало кто учится рисовать, к тому же рисование преподают обычно мужчины… Так уж принято.

— В таком случае, — сказала Марта, пожимая руку Марии, — мне остается только проститься с вами и поблагодарить за вашу доброту и любезность.

Мария протянула руку, чтобы взять со стола изящный конверт, в котором было несколько кредиток, но в эту минуту кто-то дернул ее за рукав. Это был веселый Олесь, все время скромно стоявший в сторонке с выражением лица отнюдь не веселым. Он с восторгом и искренним состраданием смотрел в упор на молодую вдову, вовсе не замечавшую его присутствия. Быть может, войдя в гостиную, она и видела Олеся, но какое ей было дело до того, что еще один человек станет свидетелем ее унижения, если самым страшным и постоянным свидетелем его была она сама? Какое было дело Марте, что кто-то смотрит на нее в тот момент, когда она сама с ужасом устремляла взор в свое будущее, поняв, как мало она приспособлена к жизни. Поэтому Марта не обращала внимания на молодого человека, а Мария и вовсе забыла о нем и, когда он слегка потянул ее за рукав, обернулась с удивлением. Она еще больше удивилась, увидев лицо Олеся. Его всегда веселые глаза были полны грусти, в складке губ, с которых сбежала беспечная улыбка, было выражение кротости и даже серьезности.

— Марыня! — сказал он вполголоса. — Ведь твой муж работает в редакции иллюстрированного журнала. Может быть, там нужен человек, умеющий рисовать…

Мария захлопала в ладоши.

— Верно! — воскликнула она. — Я спрошу у мужа!

— Но это нужно сделать сейчас же! — настаивал Олесь со свойственной ему живостью. — Сегодня заседание в редакции…

— Да, и он сейчас там…

— А на заседании легче всего узнать…

— Так я ему сейчас напишу…

— Нет, зачем писать, это долго! Я схожу и вызову Адама с заседания…

— Иди, иди, Олесь…

— Бегу, мчусь! — воскликнул молодой человек, схватил шляпу и, забыв попрощаться, выбежал в переднюю. Там он накинул пальто и, крикнув еще раз: — Бегу, мчусь, лечу! — действительно помчался вниз по лестнице, так же как месяц тому назад, когда ему хотелось догнать молодую красавицу, которую он увидел в окно. Мария не ошиблась: у ее двоюродного брата было доброе сердце. Она с довольным видом проводила его глазами до порога и снова обернулась к Марте.

Молодая вдова стояла неподвижно, краска еще сильнее залила ее лицо. Она не могла не видеть, что вызывает жалость не только в этой женщине, только что пожимавшей ей руки, но и в молодом человеке, почти незнакомом, которого она видала мельком всего лишь раза два. Впервые в жизни она внушала людям сострадание. Избежать этого было невозможно, и все же мысль о том, что ее жалеют, подавляла Марту. Она была недовольна собой, своим разговором с Марией, вызвавшим эту жалость к ней… Марта говорила себе, что она должна быть сильнее, больше владеть собой. У нее было такое ощущение, будто в эту минуту она потеряла чувство собственного достоинства, будто она протягивает руку за подаянием. Когда сестра и брат оживленно заговорили о ней, когда молодой человек выбежал из комнаты, чтобы идти куда-то, к чужим людям, которых она никогда не видела, и просить за нее, Марте сильно захотелось уйти, уйти немедленно, заплатить за сочувствие словами благодарности, но милостыню не принять и сказать:

— Надеюсь, что я сама найду выход.

Желание это было так властно, что у Марты перехватило горло, кровь бросилась ей в голову. Но она все же не поддалась ему, не ушла, а стояла неподвижно, с поникшей головой и судорожно сжатыми руками. В глубине души она мрачно твердила себе:

«У меня нет надежды на то, что я выкарабкаюсь сама. Я в себя не верю!»

В ней рождалось сознание своего бессилия, и оно вызывало стыд, неопределенный, но мучительный. «Если бы я была одна!.. — думала она. — Если бы у меня не было ребенка!»

— Скажите, пожалуйста, — обратилась к ней Мария, — как известить вас о результате попыток, которые я и муж мой предпримем, чтобы найти для вас работу? Быть может, вы оставите свой адрес?

Марта подумала.

— Если разрешите, я сама приду за ответом.

Сначала она хотела дать свой адрес, но у нее мелькнула мысль, что эта молодая и счастливая женщина легко может о ней забыть. Ей было неприятно, что ее жалеют, но еще больше пугала ее мысль, что мелькнувшая надежда на заработок снова исчезнет и оставит ее в ужасной неуверенности.

«Заработок! Какая проза, какое будничное, низменное дело!» — воскликнет, быть может, читатель. Если бы речь шла о пылкой любви, сердечной тоске, возвышенных мечтах, то, быть может, чувства и мысли молодой женщины вызывали бы больше сочувствия. Но Марта сознавала, что здоровье и жизнь единственного существа в мире, которое она любила, — ее ребенка — зависит от ее заработка, что спасение от тоски, наполняющей пустые углы ее бедного жилища, — в работе, а не в возвышенных мыслях и мечтах. Возможно, что она ошибалась; ее будущее должно было показать, права она или нет.

Обменявшись еще несколькими словами с хозяйкой, Марта Свицкая попрощалась. Мария снова взяла в руки конверт с лиловой каймой.

— Пани, — сказала она смущенно, — вот то, что вам следует за уроки.

Марта не протянула руки.

— Мне ничего не следует, — сказала она, — ведь я вашу дочь ничему не научила.

Пани Рудзинская хотела настаивать, но Марта схватила ее руку, крепко пожала и торопливо вышла из комнаты. Почему она ушла так поспешно? Быть может, хотела убежать от соблазна? Она чувствовала, что деньги, которые ей предлагали, не заслужены ею, хотя она прилагала к этому все усилия. Она чувствовала, что, приняв деньги, поступила бы нечестно, поэтому и не взяла их. Но когда она, придя домой в сумерках, в комнате, освещенной только тусклым светом уходящего дня (лампу она не зажигала из экономии), открыла кошелек и подсчитала его содержимое — несколько монет, оставшихся от продажи одного из ее двух платьев; когда она подумала, что, кроме этих денег, которых хватит на несколько дней, у нее ничего нет; когда маленькая Яня, прижимаясь к ней, пожаловалась на холод и просила затопить печку, а она вынуждена была отказать, так как дров оставалось очень мало, а о том, чтобы купить новые, она теперь и мечтать не могла; когда ночной мрак еще обострил ее тоску и превратил беспокойство в сильную тревогу, — в ее воображении встал изящный конверт, украшенный лиловой каймой, с тремя пятирублевыми бумажками внутри. Марта вскочила и зажгла лампу. Вместе с мраком исчезло и видение, но оставило в ее душе смутный ужас.