Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 26. Белые и синие

Пишегрю был назначен руководителем и докладчиком этого проекта.

Он составил свой доклад с искусством, вдохновленным его талантом в сочетании с ненавистью.

Пишегрю был глубоко обижен и на эмигрантов, не сумевших использовать его преданность делу монархии, и на республиканцев, наказавших его за эту бесполезную преданность. Он стал мечтать о перевороте, который он ради собственной выгоды устроил бы в одиночку. В это время его репутация еще по праву уравновешивала авторитет трех его выдающихся соперников: Бонапарта, Моро и Гоша.

Свергнув Директорию, Пишегрю стал бы диктатором и подготовил бы почву для возвращения Бурбонов, и у них, быть может, попросил бы только пенсию для отца и брата да дом с большой библиотекой для себя с Розой.

Читатель помнит, кто такая Роза. Это была его подруга; ей он послал зонтик, купленный им на свои сбережения во время службы в Рейнской армии; отвез ей этот подарок маленький Шарль.

Тот самый маленький Шарль, хорошо знавший Пишегрю, впоследствии сказал о нем: "Империя была бы слишком мала для его гения, поместье — слишком велико для его лени".

Было бы долго пересказывать план Пишегрю относительно национальной гвардии; но, если бы эта гвардия была сформирована, она была бы всецело в его власти и, предводительствуемая им, могла снова устроить 13 вандемьера, что в отсутствие Бонапарта могло привести к падению и гибели членов Директории.

Книга, опубликованная в 1821 году шевалье Деларю, вводит нас в клуб улицы Клиши.

Дом, в котором проходили заседания клуба, принадлежал Жильберу Демольеру.

Именно из этого дома исходили все планы контрреволюционеров, которые доказывают, что переворот 18 фрюктидора отнюдь не был обыкновенным превышением власти и жестоким капризом Директории.

Клуб Клиши был застигнут врасплох приближением войск и союзом Гоша с Баррасом.

Члены клуба немедленно собрались там, где обычно проходили их заседания. Все столпились вокруг Пишегрю и принялись спрашивать его, как он думает сопротивляться.

Захваченный врасплох, как Помпей, Пишегрю не мог предложить реального средства. Он уповал лишь на возмущение партий.

Затем они заговорили о планах Директории; по изменениям в составе правительства и передвижению войск было сделано заключение, что члены Директории готовят государственный переворот, чтобы распустить Законодательный корпус.

Были предложены самые крайние меры: приостановить деятельность Директории, возбудить против нее судебное дело и даже объявить ее вне закона.

Но не хватало сил, чтобы осуществить это решение: в их распоряжении были только тысяча двести гренадеров, составлявших гвардию Законодательного корпуса, и часть 21-го драгунского полка во главе с полковником Мало; наконец, отчаявшись, они предложили отправить в каждый из округов столицы взводы гренадер, чтобы сплотить вокруг них граждан, взявшихся во время вандемьера за оружие.

На сей раз члены Законодательного корпуса, в отличие от Конвента, поднимали Париж на борьбу с правительством.

Они много говорили, но так и не пришли к согласию, как это всегда случается с теми, кто слаб.

Пишегрю, к которому обратились за советом, заявил, что он, со своими незначительными средствами, не сможет выдержать никакого сражения.

Смятение достигло предела, когда принесли послание Директории, содержавшее сведения о передвижении войск.

В послании говорилось, что войска Гоша, направлявшиеся из Намюра в Брест, чтобы отплыть в Ирландию, должны были пройти поблизости от Парижа.

Тут раздались громкие заявления, что Конституция III года запрещает войскам приближаться к Парижу в радиусе двенадцати льё.

Посланец Директории показал жестом, что у него есть ответ на это возражение. Военный комиссар, пояснил он, вернее, пояснило послание, не знал об этой статье Конституции. Закон был нарушен исключительно по ошибке. К тому же войска, по утверждению Директории, получили приказ немедленно отступить.

Пришлось довольствоваться этим объяснением за неимением другого, но оно никого не удовлетворило, и волнение, которое охватило клуб Клиши и оба Совета, передалось всему Парижу, где каждый стал ждать не менее важных событий, чем те, что произошли 13 вандемьера.

Каждый из членов Директории поселился в Люксембургском дворце, исходя скорее из своих привычек и вкусов, нежели в соответствии со своими потребностями.

Баррас, предприимчивый человек и любитель роскоши, возомнив себя важным вельможей или индийским набобом, занял целое крыло, где ныне располагается картинная галерея со своими пристройками.

Ребель и Ларевельер-Лепо поделили между собой другое крыло.

Карно занял вместе с братом часть первого этажа, где оборудовал огромный кабинет для себя и своих карт.

Бартелеми, который был избран последним и враждебно встречен коллегами как представитель контрреволюции, вынужден был довольствоваться оставшимися апартаментами.

В тот вечер, когда состоялось бурное заседание в клубе Клиши, Баррас вернулся домой в довольно посредственном настроении. Он никого к себе не пригласил и рассчитывал провести вечер у мадемуазель Орелии де Сент-Амур; на его послание, написанное в два часа, она ответила любезным письмом, сообщив, что, как всегда, будет рада его видеть.

Но когда он явился к ней в девять часов, мадемуазель Сюзетта открыла ему, подойдя к двери на цыпочках, приложила палец к губам, призывая к тишине, и сказала, что у ее хозяйки приступ мигрени, против которой медицинский факультет, при всех своих выдающихся знаниях, еще не нашел лечебного средства, ввиду того что этот недуг коренится не в теле, а в воле больного.

Член Директории последовал за Сюзеттой, ступая столь же осторожно, как если бы, завязав глаза, играл в жмурки.

Проходя по коридору, Баррас недоверчиво взглянул на плотно закрытую дверь туалетной комнаты. Его провели в известную нам спальню, которая была освещена одной лишь алебастровой лампой с душистым маслом, подвешенной к потолку.

Комментарии были излишни: мадемуазель Орелия де Сент-Амур лежала в кровати розового дерева, инкрустированной севрским фарфором, в кружевном чепчике, который она надевала в дни болезни. Она промолвила жалобным голосом, как бы превозмогая себя:

— Ах, дорогой генерал, как мило с вашей стороны, что вы пришли, и до чего мне нужно было вас видеть!

— Разве мы не условились, — отвечал Баррас, — что я приду провести вечер вместе с вами?

— Да, и поэтому, невзирая на гнусную мигрень, терзающую меня, я ничего вам не сказала, настолько велико было мое желание видеть вас. Когда мы страдаем, мы особенно ценим присутствие тех, кого любим.