Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 26. Белые и синие

Переводчик громким голосом повторил просьбу главнокомандующего.

Один из мамлюков, что воевали на верблюдах, вышел вперед.

— Я, — произнес он.

Переводчик вопросительно посмотрел на Бонапарта.

— Скажи ему, чем он рискует, — приказал главнокомандующий.

— Огненный султан хочет, чтобы ты знал, что, взявшись передать это послание, ты рискуешь жизнью.

— Что суждено, то суждено! — отвечал мусульманин.

И он протянул руку за письмом.

Ему дали белый флаг и трубача.

Оба солдата подъехали верхом к городу, и ворота открылись, пропуская их.

Десять минут спустя на крепостном валу, напротив которого разбил лагерь главнокомандующий, послышался сильный шум.

Затем показался трубач: его грубо тащили двое албанцев; ему приказали трубить, чтобы привлечь внимание французской армии.

Трубач заиграл зорю.

В тот же миг, когда все взоры устремились к этой точке, вышел вперед человек, державший в правой руке отрубленную голову в чалме; он поднял руку над крепостным валом, чалма развязалась, и голова упала к подножию стены.

То была голова мусульманина, доставившего предупреждение.

Десять минут спустя трубач вышел через те же ворота, но уже один.

На следующий день, в семь часов утра, как и сказал Бонапарт, шесть двенадцати фунтовых орудий принялись яростно обстреливать башню; в четыре часа брешь была проделана, и Бонапарт приказал начать штурм.

Он огляделся вокруг в поисках Ролана, собираясь поручить ему командование одним из полков, который должен был осуществить прорыв.

Ролана нигде не было.

Карабинеры двадцать второй легкой полубригады, егеря той же полубригады при поддержке артиллерийской прислуги и саперов устремляются на штурм во главе с генералом Рамбо, генерал-адъютантом Нефервоолем и офицером Вернуа.

Все карабкаются к пролому, хотя в лицо им летят пули, а картечь нескольких орудий, которые не удалось уничтожить, поражает их с флангов. На обломках рухнувшей башни начинается страшный бой.

Борьба продолжалась в течение четверти часа, но осаждавшим не удавалось проникнуть в брешь, а осажденные не могли заставить их отступить.

Казалось, все силы сражавшихся были сосредоточены в этом месте, и так оно было на самом деле; внезапно на опустевшем валу показался Ролан с турецким знаменем в руке, в сопровождении пятидесяти солдат; он размахивал знаменем и кричал:

— Город взят!

Вот что произошло. Утром, около шести часов утра — известно, что на Востоке в это время наступает рассвет, — когда Ролан спустился к морю, чтобы искупаться, он обнаружил пролом в углу между крепостной стеной и одной из башен; убедившись, что через эту брешь можно проникнуть в город, он искупался и вернулся в лагерь в тот момент, когда начался обстрел.

Завидев Ролана, который, как все знали, был одним из любимцев Бонапарта и в то же время одним из самых храбрых или, скорее, бесшабашных воинов армии, солдаты закричали: "Капитан Ролан! Капитан Ролан!"

Ролан понимал, что это означало.

Это означало: "Не собираетесь ли вы совершить нечто невозможное? Мы — к вашим услугам!"

— Мне нужны пятьдесят добровольцев! — сказал Ролан.

Вышли сто человек.

— Пятьдесят, — повторил он.

Он выбрал пятьдесят человек через одного, чтобы никого не обидеть, и взял также двух барабанщиков и двух трубачей..

И вот Ролан первым проник в город через пролом.

Пятьдесят солдат последовали за ним.

Они встретили отряд со знаменем, состоявший из ста человек, и атаковали его сверху, исколов солдат штыками.

Ролан завладел знаменем, которым он размахивал со стены.

Армия приветствовала его дружными возгласами. И тут Ролан решил, что пора пустить в ход барабанщиков и трубачей.

Весь гарнизон неприятеля собрался у бреши, ожидая атаки только в этом месте; но внезапно мусульмане услышали, как сбоку от них забили барабаны, а позади заиграли трубы французов.

В то же время послышались два залпа — и шквал пуль обрушился на осажденных. Обернувшись, они увидели повсюду лишь блестевшие на солнце ружья и трехцветные султаны, развевавшиеся на ветру; дым, принесенный морским ветром, скрывал горстку французов от взоров неприятеля; среди мусульман, решивших, что их предали, началась страшная паника, и они оставили свою позицию. Однако Ролан послал десять солдат открыть одни из ворот, и через них в город ворвалась дивизия генерала Ланна; осажденные, полагавшие, что путь к отступлению свободен, наткнулись на французские штыки, и тут они инстинктивно, как подобает диким народам, которые не щадят врага и поэтому не надеются на пощаду, с пущей яростью вновь взялись за оружие; бой вспыхнул снова, постепенно превращаясь в бойню.

Бонапарт не подозревал, что творится в городе; видя дым, поднимавшийся над его стенами, слыша беспрестанный грохот выстрелов и не понимая, почему никто не возвращается и даже не приносят раненых, он послал Эжена де Богарне и Круазье узнать, как обстоят дела, приказав им немедленно вернуться и доложить ему обо всем.

Оба адъютанта носили на рукаве повязку, указывающую на их звание; они уже давно ждали приказа, который позволил бы им принять участие в битве; молодые люди помчались в город и оказались в самой гуще резни.

Посланцев генерала узнали; неприятельские солдаты поняли, что те явились с поручением, и на миг перестали стрелять.

Несколько албанцев говорили по-французски; один из них закричал:

— Если нам сохранят жизнь, мы сдаемся; если нет — мы погибнем все до последнего.

Адъютанты были не в силах проникнуть в сокровенные мысли Бонапарта; оба были молоды, и в их сердцах взяло верх сострадание: они обещали сохранить жизнь этим несчастным, хотя не были на это уполномочены. Огонь прекратился, и они увели пленных в лагерь.

Их количество достигало четырех тысяч человек.

Что касается французских солдат, они знали о своих правах. Город был взят штурмом, и за резней последовал грабеж.

Бонапарт прогуливался возле своей палатки с Бурьенном (больше никого из его приближенных в лагере не осталось), с нетерпением ожидая новостей, и внезапно увидел отряды безоружных людей, выходивших из города через разные ворота.

Одну из этих групп возглавлял Круазье, а другую — Эжен Богарне.

Их юные лица сияли от радости.

Круазье, не улыбавшийся с тех пор, как на свою беду прогневил главнокомандующего, улыбался, надеясь благодаря этой прекрасной добыче примириться с ним.

Бонапарт понял, что произошло; он сильно побледнел и воскликнул с затаенной болью:

— Что же, по их мнению, я должен делать с этими людьми? Разве у меня есть продовольствие, чтобы их кормить? Разве у меня есть корабли, чтобы отправить этих горемык во Францию или в Египет?