Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 26. Белые и синие

Он стал термидорианцем вместе с Тальеном и Баррасом, выступил против Фукье-Тенвиля, посеял, подобно Кадму, зубы змеи, что зовется Революцией, и тотчас же все увидели, как из крови старого режима и из грязи нового показалась поросль "золотой молодежи", вожаком которой Фрерон стал и которая взяла его имя.

Эта "золотая молодежь", в противовес санкюлотам, носившим короткие волосы, прямые куртки, брюки и красный колпак, носила либо длинные косы, как во времена Людовика XIII, которые именовались "каденетками" в честь придумавшего их Кадене, младшего сына Люина, либо волосы на косой пробор, ниспадавшие на плечи (их называли "собачьими ушами").

Они снова ввели в моду пудру и обильно посыпали ею прическу, приподнятую с помощью гребня.

Как повседневную одежду они носили очень короткие рединготы и короткие штаны из черного и зеленого бархата.

В парадном костюме сюртук заменялся светлым фраком прямого покроя, застегивавшимся на уровне груди, с фалдами до икр.

Муслиновые галстуки были пышными и чудовищно накрахмаленными.

Жилеты шились из пике или белой бумазеи, с большими отворотами и бахромой; две часовые цепочки свисали поверх коротких жемчужно-серых либо ярко-зеленых атласных штанов, доходивших до середины икры, где они застегивались на три пуговицы и заканчивались множеством оборок.

Шелковые чулки желтого, красного или синего цвета с поперечными полосами, туфли-лодочки, тем более изящные, чем более открытыми и узкими они были, а также складной цилиндр под мышкой и огромная трость в руке завершали костюм "невероятного".

Почему же насмешники, нападающие на любое новшество, звали этих людей, составлявших "золотую молодежь", "невероятными"?

Мы сейчас ответим на этот вопрос.

Чтобы отличаться от революционеров, было вовсе недостаточно сменить костюм.

Следовало также изменить язык.

Грубый говор 93-го года и демократическое обращение на "ты" надлежало подменить слащавым языком; поэтому вместо того, чтобы произносить "р" раскатисто, как учащиеся современной консерватории, "р" полностью упразднили, так что во время этого филологического переворота этот звук едва не канул в Лету, подобно дательному падежу греков. Язык сделался бескостным и лишился силы; вместо того чтобы давать друг другу, как прежде, "прраво слово", делая упор на согласные, теперь ограничивались тем, что давали "паво слово".

В зависимости от обстоятельств, давали просто "паво слово" или повторяли его дважды; когда та или иная клятва была дана, собеседник, будучи слишком воспитанным, чтобы оспаривать слова другого, с целью обратить внимание на то, во что было трудно или даже невозможно поверить, ограничивался восклицанием:

— Это невеоятно!

Другой же ограничивался тем, что отвечал:

— Паво слово, паво слово!

После этого уже не оставалось никаких сомнений.

Вот откуда произошло прозвище "невероятные" (в искаженном виде — "невеоятные"), которым наградили господ из числа "золотой молодежи".

Наряду с "невеоятными" — уродливым детищем реакции — в ту эпоху появилась их женская разновидность.

Их называли "поазительными".

В отличие от "невеоятных", они одевались не по последней моде, а заимствовали свой наряд в Древней Греции и Коринфе у всяческих Аспазий и Фрин.

Туники, мантии, пеплумы — все это было сшито по античным выкройкам. Чем больше женщина ухитрялась оголять свое тело, тем более элегантной она считалась.

Настоящие "поазительные" (или "поразительные": читатель понимает, что именно такой была основа слова) ходили с обнаженными руками и ногами. Зачастую у туники, сшитой по образцу одеяния Дианы-охотницы, был на боку разрез и обе части одеяния скреплялись между собой одной лишь камеей немного выше колена.

Но и этого было недостаточно.

Под предлогом летней жары дамы появлялись на балах и публичных гуляньях под более призрачным покровом, нежели тот, что окутывал Венеру, когда она вела своего сына к Дидоне.

Так, Эней узнал свою мать лишь тогда, когда она вышла из облака. Incessu patuit dea [12] "Энеида", I, 405. , как говорит Вергилий ("в поступи явно сказалась богиня").

Этим дамам не требовалось выходить из облаков, чтобы их узнали: они были прекрасно видны сквозь покровы; принять их за богинь мог бы лишь тот, кто очень этого хотел.

Такая ткань из воздуха, о которой говорит Ювенал, повсеместно вошла в моду.

Помимо частных вечеров, устраивались публичные балы. Парижане собирались в Бальном лицее и в особняке Телюссон, чтобы потанцевать, а также поделиться друг с другом своей скорбью, своими слезами и планами мести.

Эти сборища назывались "балами жертв".

В самом деле, на них получали доступ лишь те, у кого имелись родственники, обезглавленные Робеспьером, утопленные Каррье, расстрелянные Колло д’Эрбуа или Фрероном.

Орас Верне, вынужденный шить костюмы, чтобы заработать на жизнь, оставил нам тетрадь, где живые зарисовки выполнены с прелестным остроумием, что досталось ему от Бога.

Нет ничего забавнее этой коллекции вычурных нарядов, и каждый, вероятно, задается вопросом, каким образом "невеоятные" и "поазительные" удерживались от смеха при встрече друг с другом.

Уточним сразу, что некоторые из костюмов, которые предпочитали мюскадены, посещавшие "балы жертв", были довольно страшного вида. Старый генерал Пире десятки раз рассказывал мне, что встречал на этих балах "невеоятных", носивших жилеты и плотно облегающие штаны из человеческой кожи.

Те, кто должен был оплакивать всего лишь смерть дальних родственников, например какого-нибудь дядюшки или тетушки, ограничивались таким приемом: они обмакивали мизинец в жидкость цвета крови, для чего отрезали один палец перчатки и, чтобы освежить свой грим, брали на бал баночку "крови", подобно тому, как женщины носили с собой баночку с румянами.

Танцуя на балах, роялисты в то же время плели заговоры против Республики. Это облегчалось тем, что у Конвента, раскинувшего сеть полиции по всей стране, не было полиции только в Париже.

Как ни странно, публичные казни привели к исчезновению бытовых убийств; вероятно, никогда еще во Франции не совершалось меньше преступлений, чем в 93, 94 и 95-м годах.

Людские страсти находили другой выход.

К тому же приближался момент, когда Конвент, тот самый грозный Конвент, который в день своего открытия, 21 сентября 1792 года, под грохот пушек Вальми упразднил королевскую власть и провозгласил Республику, — приближался момент, когда он должен был сложить свои полномочия.

Конвент был жестоким отцом.

Он пожрал жирондистов, кордельеров и якобинцев, то есть самых красноречивых, деятельных и умных из своих детей.