Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 23. Графиня де Шарни. Часть. 4,5,6

— Видишь? — спросил он у Верньо.

— Что именно?

— Вот того человека.

— Да, — отозвался тот.

— Это наш коллега Гранжнёв.

— Что он здесь делает?

— Ждет.

— Чего?

— Чтобы его убили.

— Чтобы его убили?

— Да.

— А кто должен его убить?

— Я!

Верньо взглянул на Шабо как на сумасшедшего.

— Вспомни Спарту, вспомни Рим, — продолжал Шабо, — выслушай.

И он рассказал ему все.

По мере того как монах говорил, Верньо все ниже склонял голову.

Он отлично понимал, что ему, изнеженному трибуну, влюбленному льву, далеко до этого удивительного республиканца, которому нужна была, подобно Децию, лишь пропасть, куда он мог бы броситься, чтобы своей смертью спасти отечество.

— Хорошо, — согласился он, — я прошу три дня, чтобы приготовить речь.

— А через три дня?..

— Не беспокойся, — проговорил Верньо, — через три дня я либо разобьюсь об идола, либо свалю его!

— Ловлю тебя на слове, Верньо.

— Хорошо.

— Слово мужчины?

— Слово республиканца!

— В таком случае ты мне больше не нужен; пойди успокой свою возлюбленную.

Верньо вернулся на улицу Ришелье.

Шабо подошел к Гранжнёву.

Видя, что кто-то приближается, тот отпрянул в тень.

Шабо последовал за ним.

Гранжнёв замер у подножия стены: отступать было некуда.

Шабо подошел к нему.

Гранжнёв подал условный знак, подняв руки кверху.

Шабо не двигался.

— Ну, что тебя останавливает? Бей же! — подбодрил его Гранжнёв.

— Это ни к чему, — возразил Шабо. — Верньо будет говорить.

— Ну хорошо, — вздохнул Гранжнёв, — но я думаю, что мое средство было надежнее!

Что, по-вашему, могла поделать монархия с такими людьми?!

Верньо пора было решиться.

Опасность подступала извне, опасность возрастала внутри страны.

За пределами Франции, в Регенсбурге, совет послов единодушно отказался принять французского посланника.

Англия, называвшая себя нашим другом, стремительно вооружалась.

Имперские князья, во всеуслышание заявлявшие о своем невмешательстве, засылали к нам своих шпионов.

Герцог Баденский впустил австрийцев в Кель, расположенный в одном льё от Страсбург.

Во Фландрии дела обстояли еще хуже: старый, выживший из ума солдафон Люкнер встречал в штыки любые планы Дюмурье, единственного если не гениального, то умного военачальника, кого мы могли противопоставить наступающему врагу.

Лафайет был предан двору, и его последний поступок ясно показал Собранию — иными словами, всей Франции, — что на него не стоит рассчитывать.

Наконец, Бирон, храбрый и честный воин, отчаявшись при виде наших первых военных неудач, признавал только оборонительную войну.

Это о наших границах.

А внутри страны Эльзас во весь голос требовал оружия; однако военный министр, всецело преданный двору, не торопился посылать туда оружие.

На юге преданный принцам генерал-лейтенант, губернатор Нижнего Лангедока и Севенн, согласовывал каждый свой шаг с мнением знати.

На западе простой крестьянин, Алан Ределер, после мессы сообщает, что друзья короля должны собраться при оружии у соседней часовни.

К ним немедленно присоединились пятьсот крестьян. Шуанство пустило корни в Вандее и Бретани: ему оставалось лишь прорасти.

Наконец, почти из всех департаментских директорий приходили контрреволюционные обращения.

Опасность была большой, страшной, ужасной. Она была настолько велика, что угрожала уже не отдельным людям, а всему отечеству.

Хотя слова "Отечество в опасности!" еще не были провозглашены во всеуслышание, они передавались шепотом из уст в уста.

А Национальное собрание выжидало.

Шабо и Гранжнёв сказали: "Через три дня Верньо будет говорить".

И все стали считать остающиеся часы.

Ни в первый, ни во второй день Верньо не показывался в Собрании.

На третий день все трепетали.

Все как один депутаты заняли свои места; трибуны были переполнены.

Последним вошел Верньо.

По рядам Собрания пробежал одобрительный шепот: трибуны аплодировали, как театральный партер при появлении на сцене любимого актера.

Верньо поднял голову: он искал глазами того героя, кому предназначались рукоплескания; вновь вспыхнувшая овация свидетельствовала о том, что аплодисменты предназначались ему.

Верньо было в ту пору не более тридцати трех лет; по характеру он был задумчив и ленив; его беспечный гений любил праздность; жаден он был только до удовольствий; можно было подумать, что он торопится сорвать обеими руками как можно больше цветов молодости, которой суждена такая короткая весна! Он поздно ложился и вставал не раньше полудня; когда он должен был выступать, он несколько дней готовил речь, шлифуя, начищая и оттачивая каждое слово, будто солдат — оружие перед сражением. Как оратор он был, выражаясь языком фехтовальщиков, прекрасным бойцом; он считал удачным лишь тот выпад, что был блестяще выполнен и вызвал бурные рукоплескания; его слово должно было звучать лишь в минуты крайней опасности.

Он не был человеком повседневности, как сказал поэт; это был человек великих дней.

Что до его внешности, то Верньо был скорее невысок, однако коренаст, можно сказать, атлетического сложения. Его длинные волосы развевались по ветру; когда он выступал с трибуны, он встряхивал ими, словно лев гривой; у него был широкий лоб, под густыми нависшими бровями сверкали черные глаза, то принимавшие очень ласковое выражение, то метавшие молнии; нос у него был, пожалуй, несколько коротковат и широк, с гордым разлетом крыльев; у него были толстые губы, и как из источника бьет обильная и звонкая струя, так из его рта падали звучные слова, подобно мощному каскаду, извергающемуся с шумом и пеной.

Лицо, усыпанное оспинами, было словно высечено из искрящегося мрамора, еще не отполированного резцом ваятеля, а только начерно обтесанного молотком рабочего скульптурной мастерской; его лицо либо краснело, либо заливалось смертельной бледностью — в зависимости от того, подступала кровь к голове или приливала к сердцу. На отдыхе или в толпе этот человек ничем не выделялся, и взгляд историка, каким бы ни был он пристальным, не имел ни малейшего основания на нем задержаться; но когда пламя страсти заставляло клокотать в нем кровь, когда вздрагивал каждый мускул его лица, когда он простирал руку, повелевая толпе молчать, то из обыкновенного человека он превращался в бога, оратор преображался; трибуна была для него горой Табор!

Вот что за человек входил в зал заседаний, сжимая кулак, будто нес в руке пучок молний.

По вспыхнувшим при его появлении аплодисментам он догадался, чего от него ждут.

Он не стал просить слова, а пошел прямо к трибуне и, поднявшись на нее в трепетной тишине, начал свою речь.