Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 23. Графиня де Шарни. Часть. 4,5,6

Да, это и в самом деле был день траура, глубокого траура, траура по семивековой монархии.

Медленно катившая сквозь толпу карета была катафалком, и катафалк этот вез королевскую власть к могиле.

При виде длинной цепочки национальных гвардейцев сопровождавшие карету солдаты стали потрясать оружием с криками: «Да здравствует нация!»

Крики эти были сейчас же подхвачены по всей линии, от заставы до Тюильри.

Потом все необъятное людское море, терявшееся под сенью деревьев и раскинувшееся с одной стороны до предместья Руль, а с другой — до самой реки, всколыхнулось и отозвалось: «Да здравствует нация!»

То был клич братства, изданный всей Францией.

И лишь одна-единственная семья — та, что хотела бежать из Франции, — была исключена из этого братства.

Час ушел на то, чтобы доехать от заставы до площади Людовика XV. Лошади еле двигались, каждая из них везла на себе еще по гренадеру.

За берлиной, где находились король, королева, члены королевской семьи, Барнав и Петион, ехал кабриолет, где сидели две камеристки королевы и г-н де Латур-Мобур; за кабриолетом катила двуколка с самодельной крышей из веток — в ней ехали Друэ, Гийом и Можен: первый из них арестовал короля, а два других помогали его задержать. Усталость заставила их прибегнуть к такого рода средству передвижения.

Один только Бийо был неутомим, будто жажда мести сделала его бронзовым; он по-прежнему ехал верхом во главе кортежа.

Когда выехали на площадь Людовика XV, король увидел, что у статуи его предка завязаны глаза.

— Что они хотели этим сказать? — спросил король у Барнава.

— Не знаю, государь, — отвечал тот, кому был задан вопрос.

— Я знаю, я! — вмешался Петион. — Они хотели сказать, что монархия слепа.

Несмотря на эскорт, на распорядителей, на объяснения, запрещавшие оскорблять короля под страхом смерти, народ несколько раз прорывался сквозь цепь гренадеров — слабое и ничтожное заграждение от людской стихии, которой Господь забыл сказать, как он велел морю: «Дальше ты не пойдешь!» Когда происходило такое столкновение зевак с охраной, когда кому-то удавалось прорваться, перед королевой неожиданно появлялись в окне отвратительные физиономии, изрыгавшие угрозы; это были подонки общества, поднимавшиеся на его поверхность подобно морским чудищам, что показываются из глубин океана только в сильный шторм.

Как-то раз, особенно сильно испугавшись, королева закрыла окно кареты.

— Зачем опускаешь стекла? — вскричали гневные голоса.

— Вы только взгляните на моих бедных детей, господа, — взмолилась королева, — посмотрите, в каком они состоянии!

Вытирая катившийся с их щек пот, она прибавила:

— Мы уже задыхаемся!

— Ба! — заорал кто-то. — Это пустяки! Мы тебя и по-другому можем задушить, не беспокойся!

От удара кулаком стекло разлетелось вдребезги.

Однако среди всего этого ужаса происходили и такие сцены, которые могли бы утешить короля и королеву, если бы они способны были воспринимать добро так же, как зло.

Вопреки объявлению, запрещавшему приветствовать короля, г-н Гийерми, член Национального собрания, обнажил голову, когда королевская карета с ним поравнялась; его попытались силой заставить надеть шляпу, тогда он отшвырнул ее подальше от себя со словами:

— Пусть кто-нибудь попробует мне ее принести!

У въезда на Разводной мост короля ожидало двадцать депутатов, направленных Собранием для защиты его величества и членов королевской семьи.

Вслед за ними подъехали Лафайет и офицеры его штаба.

Лафайет приблизился к карете.

— О господин де Лафайет! — закричала королева, едва завидев генерала. — Спасите наших телохранителей!

Эта просьба была отнюдь не лишней, потому что опасность была близка, и немалая.

Тем временем в воротах дворца происходила не лишенная поэтичности сцена. Пять или шесть камеристок королевы, оставившие Тюильри после бегства их хозяйки, так как думали, что королева уехала навсегда, теперь решили вернуться и встретить ее величество.

— Проходи! — угрожая штыками, гнали их прочь часовые.

— Рабыни Австриячки! — грозя кулаками, выли торговки.

Тогда сестра г-жи Кампан, не обращая внимания на штыки солдат и угрозы рыночных торговок, выступила вперед и обратилась к толпе:

— Послушайте! Я нахожусь при королеве с пятнадцати лет; она сама наградила меня приданым и вышла замуж; я служила ей, когда она была всемогущей, а сегодня она в беде, так неужели я должна ее оставить?

— Она права! — поддержал ее народ. — Солдаты! Пропустите ее!

Приказывал хозяин, которому не принято перечить: солдаты расступились и камеристки вошли во дворец.

Спустя мгновение королева увидела их в окне второго этажа: они махали ей платочками.

Карета ехала дальше, а впереди в облаке пыли катил людской вал; это было похоже на то, как корабль катит перед собой волну вместе с облаком пены; сравнение это тем более верно, что никогда еще терпящим бедствие не угрожала столь же бурная и завывающая стихия, как та, что собиралась поглотить несчастное семейство в ту самую минуту, как оно попытается пробраться в Тюильрийский дворец: он явился бы для него спасительным берегом.

Наконец карета остановилась у ступеней большой террасы.

— Господа! — снова заговорила королева, обращаясь на сей раз к Петиону и Барнаву. — Телохранители! Телохранители!

— Вы никого из них не хотите поручить моему особому вниманию, ваше величество? — спросил Барнав.

Королева пристально посмотрела на него своими чистыми глазами и ответила:

— Никого.

Она потребовала, чтобы сначала вышел король с детьми.

Десять последовавших затем минут были — мы не исключаем и тех, в течение которых ее вели на эшафот, — без сомнения, самыми страшными в ее жизни.

Она была убеждена, что будет не просто убита — смерть ее не страшила, — но что ее отдадут толпе на поругание или заключат в тюрьму, откуда будет только один выход — на какое-нибудь позорное судилище.

Когда она ступила на подножку под защиту железного свода скрещенных над ее головой ружей и штыков солдат национальной гвардии (что было сделано по приказу Варнава), у нее закружилась голова и ей показалось, что она вот-вот упадет.

Однако в то мгновение, как глаза ее готовы были закрыться, ее последний, испуганный, всеохватывающий взгляд упал на стоявшего прямо перед ней человека — того страшного человека, что в замке Таверне столь таинственным образом приподнял для нее завесу будущего; этого человека она видела потом единственный раз, возвращаясь из Версаля 6 октября; казалось, он появлялся только затем, чтобы предсказать величайшее бедствие или чтобы самому наблюдать за тем, как это бедствие свершается.