Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 23. Графиня де Шарни. Часть. 4,5,6

" Казалось, народ был преисполнен высшей мудрости. Исчезла наша самая большая помеха, со смехом говорили в народе, но если нас и покинул король, то нация-то осталась; народ без короля проживет, а вот короля без народа не бывает".

Как видно из приведенных высказываний, слово "республика" прозвучало лишь однажды в устах Бонвиля: ни Бриссо, ни Дантон, ни Робеспьер, ни даже Петион не смеют его выговорить: оно пугает кордельеров, оно возмущает якобинцев.

Тринадцатого июля Робеспьер восклицал с трибуны: "Я не республиканец и не монархист!"

Если бы Робеспьера прижали к стенке и спросили, кто же он, ему было бы, очевидно, весьма затруднительно ответить.

Да и все были примерно в таком же положении, кроме Бонвиля и этой женщины — той, что, сидя напротив мужа на четвертом этаже гостиницы на улице Генего, переписывала какой-то протест.

Двадцать второго июня, на следующий день после отъезда короля, она писала:

"Жажда республики, возмущение против Людовика XVI, ненависть к королевской власти чувствуются повсеместно".

Как видите, "жажда республики" у всех в сердце, однако слово "республика" звучит еще очень редко.

Особенно враждебно встречает его Собрание.

Величайшее несчастье собраний заключается в том, что они останавливаются именно тогда, когда уже избраны, и не принимают во внимание событий, перестают считаться с настроениями страны, не следуют за народом в его пути, зато претендуют на то, что продолжают выражать интересы народа.

Собрание говорило: "Нравы во Франции далеко не республиканские".

Тут Национальное собрание состязалось с г-ном де Ла Палиссом и, по нашему мнению, одерживало верх над прославленным изрекателем истин. Кто же мог воспитать во Франции нравы на республиканский манер? Уж не монархия ли? Да нет, монархия была не настолько глупа. Монархии нужны покорность, раболепие и продажность, она формирует продажные, раболепные и покорные нравы. Республиканские же нравы воспитывает республика. Установите прежде республику, а уж потом будут и республиканские нравы.

Была, впрочем, такая минута, когда провозглашение республики было вполне возможно: как только стало известно о бегстве короля вместе с дофином. Вместо того чтобы отправляться за ними в погоню и возвращать их назад, следовало предоставить им лучших лошадей из почтовых конюшен да выносливых форейторов с кнутами в руках и шпорами на сапогах; вслед за королем надо было вытолкать придворных, за придворными — духовенство и хорошенько запереть за всеми ними двери.

Лафайет, у которого бывали порой озарения, но весьма редко удачные мысли, испытал одно из таких озарений.

В шесть часов утра к нему пришли сказать, что король, королева и члены королевской семьи уехали; разбудить его стоило невероятных усилий: он спал тем же вошедшим в историю сном, за который его уже упрекали в Версале.

— Уехали? — переспросил он. — Невозможно! Я оставил Гувьона спящим у двери их спальни.

Однако он встает, одевается и спускается вниз. В дверях он встречает Байи, мэра Парижа, и Богарне, председателя Собрания: нос у Байи — еще длиннее, физиономия — как никогда желтая, а Богарне удручен.

Любопытно, не правда ли? Муж Жозефины, который, умирая на эшафоте, оставит свою вдову на пути к трону, удручен бегством Людовика XVI.

— Какое несчастье, — восклицает Байи, — что депутаты еще не собрались!

— О да! — подтверждает Богарне. — Большое несчастье!

— Послушайте! Да неужели он уехал? — недоумевает Лафайет.

— Увы, да! — дружно отвечают оба государственных мужа.

— Почему "увы"? — спрашивает Лафайет.

— Как, вы не понимаете?! — восклицает Байи. — Да потому, что он вернется с пруссаками, с австрийцами, с эмигрантами; да потому, что он навяжет нам гражданскую войну и войну с иноземными захватчиками.

— Так вы полагаете, — неуверенно начинает Лафайет, — что в интересах общественного спасения необходимо возвратить короля?

— Да! — в один голос вскричали Байи и Богарне.

— В таком случае, — замечает Лафайет, — давайте отправим за ним погоню.

Он пишет:

"Враги отечества похитили короля; приказываю солдатам национальной гвардии их задержать".

Прошу обратить внимание на то обстоятельство, что вся политика 1791 года, весь последний период Национального собрания только на этом и держатся.

Раз Франции непременно нужен король, раз он должен быть возвращен, значит, он был похищен, а не сбежал.

Все это показалось Лафайету неубедительным; вот почему, посылая Ромёфа, он посоветовал ему не торопиться. Молодой адъютант выбрал путь, противоположный тому, по которому поехал Людовик XVI, дабы быть совершенно уверенным, что короля он не догонит.

К несчастью, на правильном пути оказался Бийо.

Когда новость стала известна в Национальном собрании, члены его пришли в ужас. По правде говоря, король перед отъездом оставил угрожающее письмо; в нем он ясно давал понять, что уезжает за помощью и вернется для того, чтобы образумить французов.

Роялисты, со своей стороны, стали поднимать голову и возвышать голос. Один из них — Сюло, если не ошибаюсь — писал:

"Все, кто хочет попасть под амнистию, которую мы предоставляем нашим врагам от имени принца Конде, могут записываться в наших конторах до августа. Для удобства публики у нас предусмотрено полторы тысячи регистрационных книг".

Одним из тех, кто был больше всех испуган, оказался Робеспьер. Когда заседание было приостановлено с половины четвертого до пяти часов, он побежал к Петиону. Слабый тянулся к сильному.

По его мнению, Лафайет состоял с двором в сговоре. Робеспьер опасался, что депутатам грозит, по меньшей мере, Варфоломеевская ночь.

— Меня убьют одним из первых! — хныкал он. — Мне осталось жить не более суток.

Петион, обладавший спокойным характером и лимфатическим темпераментом, видел все совершенно в ином свете.

— Отлично! — сказал он. — Теперь мы знаем, на что способен король, и будем действовать соответственно.

Пришел Бриссо. Это был один из выдающихся людей той эпохи; он печатался в "Патриоте".

— Скоро будет основана новая газета, я буду одним из ее редакторов, — сообщил он.

— Что за газета? — поинтересовался Петион.

— "Республиканец".

Робеспьер вымученно улыбнулся.

— "Республиканец"? — переспросил он. — Я бы хотел, чтобы вы мне объяснили, что такое республика.

В это время к своему другу Петиону зашли супруги Роланы: суровый и как всегда решительный муж и спокойная, скорее улыбающаяся, нежели испуганная жена, поражающая своими прекрасными, выразительными глазами; они пришли из дому, то есть с улицы Генего; они видели листок кордельеров. Как и кордельеры, они были совершенно уверены в том, что король не нужен нации.