Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 22. Графиня де Шарни. Часть. 1,2,3 1996.

Однако увидев всех роялистов вместе, он немного приободрился.

— В сущности, кто здесь, по-вашему, действительно враждебен королевской власти? — задал он Калиостро неожиданный вопрос.

— Следует ли мне взглянуть на это с общечеловеческой точки зрения, с вашей, с точки зрения господина Неккера, аббата Мори или с моей?

— Меня интересует ваше мнение, — ответил Жильбер, — давайте условимся, что вы взглянете на это как колдун.

— Ну что же, в этом случае таких людей — двое.

— Немного для четырехсот собравшихся!

— Вполне довольно, если принять во внимание, что один из них должен стать убийцей Людовика Шестнадцатого, а другой — его преемником!

Жильбер вздрогнул.

— О! — прошептал он. — Неужели среди нас здесь есть будущий Брут и будущий Цезарь?

— Ни больше ни меньше, дорогой доктор.

— Ивы мне их покажете, граф? — спросил Жильбер с улыбкой сомнения на губах.

— Оапостол с закрытыми чешуей глазами! — пробормотал Калиостро. — Да я еще не то готов сделать! Если хочешь, я даже могу устроить так, что ты их потрогаешь собственными руками. С кого начнем?

— Думаю, с того, кто будет ниспровергать. Я питаю уважение к хронологии. Начнем с Брута!

— Как ты знаешь, — начал Калиостро, словно охваченный вдохновением, — люди никогда не используют одни и те же способы для свершения подобных дел! Наш Брут ни в чем не будет похож на Брута античного.

— Тем любопытнее было бы на него взглянуть.

— Ну что же, смотри: вот он!

Он указал рукой на человека, прислонившегося к кафедре; в ту минуту была освещена только его голова, а все остальное тонуло в полумраке.

У него было мертвенно-бледное лицо — в дни античных проскрипций в Афинах такие лица были у отрубленных голов, прибитых к трибунам, с которых произносили речи.

Живыми казались только глаза, светившиеся жгучей ненавистью; человек был похож на гадюку, которая знает, что в зубах у нее смертельный яд: постоянно меняя свое выражение, глаза неотступно следили за шумным и многословным Барнавом.

Жильбер почувствовал, как все его тело охватила дрожь.

— Вы были правы, когда предупреждали меня, — сказал он, — этот человек не похож ни на Брута, ни даже на Кромвеля.

— Нет, — отвечал Калиостро, — однако эта голова принадлежит, возможно, Кассию. Вы, конечно, помните, дорогой мой, что говорил Цезарь: "Я не боюсь всех этих тучных людей, проводящих дни за столом, а ночи — в оргиях; нет, я боюсь худых и бледных мечтателей".

— Тот, кого вы мне показали, вполне отвечает описанию Цезаря.

— Вы его не знаете? — спросил Калиостро.

— Отчего же нет! — проговорил Жильбер, пристально всматриваясь. — Я его знаю, вернее, узнаю: он член Национального собрания.

— Совершенно верно!

— Это один из самых больших путаников среди ораторов левого крыла.

— Именно так!

— Когда он берет слово, его никто не слушает.

— И это верно!

— Это адвокатишка из Арраса, не правда ли? Его зовут Максимилиан Робеспьер.

— Абсолютно точно! Ну что же, внимательно вглядитесь в это лицо.

— Я и так не свожу с него глаз.

— Что вы видите?

— Граф! Я же не Лафатер.

— Нет, но вы его ученик.

— Я угадываю в этом лице ненависть посредственности перед лицом гения.

— Значит, вы тоже судите его как все… Да, верно, у него слабый, несколько резкий голос; у него худое, печальное лицо, обтянутое желтой, будто пергаментной кожей; в его остекленевших глазах иногда загорается зеленоватый огонек и почти тотчас гаснет; в его теле, как и в его голосе, чувствуется постоянное напряжение; его тяжелое лицо утомляет своей неподвижностью; этот неизменный оливковый сюртук, по-видимому единственный у него, всегда тщательно вычищен; да, все это, как я понимаю, не может произвести впечатления в собрании, изобилующем прекрасными ораторами и имеющем право быть придирчивым, потому что уже привыкло к львиной внешности Мирабо, к самонадеянной напористости Барнава, к едким репликам аббата Мори, к пылким речам Казалеса и к логике Сиейеса. Однако его не будут упрекать, как Мирабо, в безнравственности, ведь он человек порядочный; он не изменяет своим принципам и если когда-нибудь и выйдет из рамок законности, то только для того, чтобы покончить со старым законом и учредить новый.

— Что же все-таки за человек этот Робеспьер?

— Ты спрашиваешь будто аристократ прошлого века! "Что за человек этот Кромвель? — вопрошал граф Страффорд, которому протектор должен был отрубить голову. — Продавец пива, кажется?"

— Уж не хотите ли вы сказать, что моей голове грозит то же, что голове сэра Томаса Уентворта? — спросил Жильбер, безуспешно пытаясь улыбнуться.

— Как знать! — отвечал Калиостро.

— Это лишний раз доказывает, что мне необходимо навести справки, — заметил доктор.

— Что за человек этот Робеспьер? — переспросил граф. — Ну что ж, во Франции его, пожалуй, кроме меня, не знает никто. Я люблю знать, откуда берутся избранники рока: это помогает мне понять, куда они идут. Род Робеспьеров происходит из Ирландии. Возможно, их предки входили в ирландские колонии, которые в шестнадцатом веке стали заселять наши семинарии и монастыри на северном побережье Франции. Там они, по-видимому, унаследовали от иезуитов умение вести споры, чему преподобные отцы учили своих питомцев; от отца к сыну в семье передавалось место нотариуса. Представители ветви, к которой принадлежит наш Робеспьер, обосновались в Аррасе — этом, как вы знаете, средоточии дворянства и духовенства. В городе было два сеньора, вернее, два короля: один — настоятель Сен-Вааста, другой — епископ Аррасский, у него такой огромный дворец, что подавляет своей тенью полгорода. В этом городе и родился в тысяча семьсот пятьдесят восьмом году тот, кого вы сейчас видите. Что он делал ребенком, чем занимался в юности, что делает сейчас — об этом я вам расскажу в двух словах; а кем он станет — об этом я вам уже сказал одним словом. В семье было четверо детей. Глава семьи овдовел; он был адвокатом в судах провинции Артуа; впав в уныние, он оставил адвокатуру, отправился рассеяться в путешествие и не вернулся. В одиннадцать лет старший ребенок — вот этот самый — оказался главой семейства, опекуном брата и двух сестер. Уже в этом возрасте — странная вещь! — мальчик осознаёт свою ответственность и быстро взрослеет. В двадцать четыре часа он стал тем, что представляет собой и по сей день: улыбка очень редко освещает его лицо и никогда — сердце! Он был лучшим учеником в коллеже. Ему выхлопотали у настоятеля Сен-Вааста одну из стипендий, которыми располагал прелат в коллеже Людовика Великого. Робеспьер приехал в Париж один, имея при себе рекомендацию к канонику собора Парижской Богоматери; год спустя каноник умер. Почти в то же время в Аррасе умерла младшая, самая любимая сестра Робеспьера. Тень иезуитов, только что изгнанных из Франции, еще была жива в стенах коллежа Людовика Великого. Вам знакомо это здание: там сейчас воспитывается ваш Себастьен; эти дворы, мрачные и глубокие, как в Бастилии, способны согнать румянец с самого свежего лица; юный Робеспьер был и так от природы бледен, а в коллеже его лицо стало мертвенно-бледным. Другие дети хоть изредка выходили за стены коллежа, для них существовали воскресные и праздничные дни; для сироты, жившего на стипендию и не имевшего покровителей, все дни были одинаковы. Пока другие дети наслаждались семейным уютом, он проводил время в одиночестве, тоске и скуке, отчего в сердце просыпаются зависть и злоба, убивающие душу в самом ее расцвете. Под их воздействием мальчик стал хилым, и юноша из него получился бесцветный. Наступит такой день, когда вряд ли кто-нибудь поверит в то, что существует портрет двадцатичетырехлетнего Робеспьера, на котором в одной руке он держит розу, другую прижимает к груди, а подпись гласит: "Все для милой!"