Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 19.Джузеппе Бальзамо. Часть 4,5

— Ложитесь, сударь, и я тоже пойду лягу.

— Еще одно слово, Николь!

Внезапно звонок у входной двери заставил Таверне вздрогнуть, а Николь так и подскочить.

— Кто к нам может прийти в половине двенадцатого? Поди взгляни, дорогая.

Николь отворила дверь, узнала имя посетителя и оставила входную дверь приоткрытой.

Через эту щель выскочил человек и с изрядным шумом пробежал через двор, что привлекло внимание позвонившего маршала — а это был он, — успевшего обернуться и заметить беглеца.

Николь прошла впереди Ришелье со свечой в руках; она вся сияла.

— Так-так-так! — улыбнулся маршал, следуя за ней в гостиную. — Этот старый плут де Таверне говорил мне только о своей дочери.

Герцог был из тех, кому довольно было одного взгляда, чтобы увидеть все, что ему нужно.

Промелькнувшая тень человека навела его на мысль о Николь, а Николь заставила задуматься о тени. По радостному лицу девушки герцог догадался, зачем приходил этот человек, а когда он рассмотрел лукавые глаза, белые зубки и тонкую талию субретки, у него не осталось больше сомнений ни о ее характере, ни о ее вкусах.

Войдя в гостиную, Николь с замиранием сердца объявила:

— Господин герцог де Ришелье!

Этому имени суждено было произвести в тот вечер сенсацию. Оно так подействовало на барона, что он поднялся с кресла и пошел к двери, не веря своим ушам.

Однако, не дойдя до порога, он заметил в сумерках коридора г-на де Ришелье.

— Герцог!.. — пролепетал он.

— Да, дорогой друг, герцог собственной персоной, — любезно отвечал Ришелье. — Это вас удивляет, особенно после оказанного вам недавно приема. Однако в этом нет ничего удивительного. А теперь — твою руку!

— Господин герцог! Вы слишком добры ко мне.

— Ты не слишком умен, мой дорогой! — хохотнул старый маршал, протягивая Николь трость и шляпу и поудобнее усаживаясь в кресле. — Ты отупел, ты городишь вздор… Ты не узнаешь своих, насколько я понимаю.

— Однако, герцог, мне кажется, что оказанный мне тобою третьего дня прием был настолько многозначителен, что ошибиться трудно, — отвечал взволнованный Таверне.

— Послушай, мой старый друг, третьего дня ты вел себя как школьник, а я — как педант, не хватило лишь розги, — возразил Ришелье. — Мы друг друга не поняли. Сейчас ты хочешь мне что-то сказать, а я — избавить тебя от этого труда. Иначе ты скажешь по этому поводу какую-нибудь глупость, а я отвечу тебе тем же. Перейдем лучше от вчерашнего дня к сегодняшнему. Знаешь, зачем я к тебе приехал?

— Разумеется, нет.

— Я привез тебе роту, о которой ты меня просил позавчера и которую король дает твоему сыну. Какого черта! Должен же ты улавливать тонкости: третьего дня я был почти министром — просить было бы с моей стороны неудобно; сегодня я отказался от портфеля и опять стал прежним Ришелье — было бы нелепо, ежели бы я не попросил за тебя. И вот я попросил, получил и принес!

— Герцог! Неужели это правда?.. Такая доброта с твоей стороны…

— … вполне естественна, потому что это долг друга… То, в чем отказал бы министр, Ришелье добывает и дает.

— Ах, герцог, как ты меня порадовал! Так ты по-прежнему мой верный друг?

— Черт возьми!

— Но король!.. Неужели король согласился оказать мне такую милость?..

— Король сам не знает, что делает; впрочем, возможно, я ошибаюсь и он, напротив, прекрасно это знает.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что у его величества, может быть, есть свои причины доставить неудовольствие графине Дюбарри. Возможно, именно этому ты обязан оказанной тебе милостью еще более, нежели моему влиянию.

— Ты полагаешь?

— Я в этом совершенно уверен, хотя и помог тебе. Ты ведь, должно быть, знаешь, что я отказался от портфеля из-за этой шлюхи.

— Так говорят, однако…

— Однако ты в это не веришь, скажи откровенно!

— Да, должен признаться…

— Это означает, что ты полагал, будто у меня нет совести.

— Это означает, что я считал тебя человеком без предрассудков.

— Дорогой мой! Я старею и люблю хорошеньких женщин, только если они полезны мне… И потом, у меня есть кое-какие соображения… Впрочем, вернемся к твоему сыну. Очаровательный мальчик!

— Он в очень скверных отношениях с Дюбарри, которого я встретил у тебя, когда так неловко явился с визитом.

— Мне это известно, поэтому-то я и не министр.

— Ну вот еще!

— Можешь не сомневаться, друг мой!

— Ты отказался от портфеля, чтобы доставить удовольствие моему сыну?

— Если я тебе скажу так, ты мне не поверишь. Твой сын тут ни при чем. Я отказался потому, что требования семейки Дюбарри начинались с изгнания твоего сына и неизвестно еще, какими бы нелепостями они могли закончиться.

— Так ты поссорился с этими ничтожествами?

— И да и нет: они меня боятся, я их презираю — они это заслужили.

— Это смело, но неосторожно.

— Почему ты так думаешь?

— Графиня в фаворе.

— Скажите пожалуйста!.. — презрительно проронил Ришелье.

— Как ты можешь так говорить!

— Я говорю как человек, чувствующий шаткость положения Дюбарри и готовый, если понадобится, подложить мину в подходящее место, чтобы разнести все в клочья.

— Если я правильно понял, ты оказываешь услугу моему сыну, чтобы уколоть семейство Дюбарри.

— В большей степени — ради этого, твоя проницательность тебя не подвела; твой сын служит мне запалом, я хочу поджечь с его помощью… А кстати, барон, нет ли у тебя и дочери?

— Есть…

— Молодая?

— Ей шестнадцать лет.

— Хороша собой?

— Как Венера.

— Она живет в Трианоне?

— Так ты с ней знаком?

— Я провел с ней вечер и целый час проговорил о ней с королем.

— С королем? — вскричал Таверне; щеки его пылали.

— С королем.

— Король говорил о моей дочери, о мадемуазель Андре де Таверне?

— Он с нее глаз не сводит, дорогой мой.

— Неужели?

— Тебе это не по душе?

— Мне?.. Ну что ты!.. Напротив! Король оказывает мне честь, глядя на мою дочь… но…

— Но что?

— Дело в том, что король…

— … распутен? Ты это хотел сказать?

— Боже меня сохрани дурно отзываться о его величестве; он имеет право быть таким, каким ему хочется быть.

— В таком случае что означает твое удивление? Неужели ты мог вообразить, что король не будет влюбленными глазами смотреть на твою дочь? Ведь мадемуазель Андре — само совершенство!

Таверне ничего не ответил. Он пожал плечами и глубоко задумался. Ришелье следил за ним инквизиторским взглядом.

— Что же! Я догадываюсь, о чем ты думаешь, — продолжал старый маршал, подвигая свое кресло поближе к барону. — Ты думаешь, что король привык к дурному обществу… что он якшается со всяким сбродом, как выражаются в Поршероне, и, следовательно, не станет заглядываться на благородную девицу, отличающуюся целомудренной чистотой и невинной любовью, что он не заметит это сокровище, полное грации и очарования… Ведь его влекут только непристойные разговоры, пошлые подмигивания да ухаживания за гризетками.