Джон Голсуорси - Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 8

— Но не мог же ты требовать от меня, чтобы я всю свою жизнь прожила без любви — ты, который любил столько раз? — Крепко сжав руки, сама себе удивляясь, она проговорила: — А теперь я люблю. Я отдалась другому.

Он издал какой-то странный, скулящий звук и закрыл лицо руками. У Джип промелькнуло в голове: «Прием попрошайки: пожалейте, дорогой сэр, будьте милосердны!» Что же, он сейчас вскочит и задушит ее? Броситься к двери, позвать на помощь? Несколько долгих и страшных мгновений она смотрела на него; он сидел на подоконнике, раскачиваясь из стороны в сторону, все так же закрыв лицо руками. — Вдруг, не глядя на нее, он прижал руку ко рту и выбежал из комнаты.

Через открытую дверь Джип увидела фигуру Марки — он сделал движение, когда мимо него пробегал Фьорсен. Заперев дверь, она легла в постель. Сердца ее стучало, как молоток. Если от этого потрясения Фьорсен снова запьет, мало ли что может еще случиться?

Он говорил дикие вещи; но какое у него право на ревность, на гнев? Какое право? Она вскочила, все еще дрожа, подошла к зеркалу и машинально стала поправлять волосы. Просто чудо, что она осталась невредимой!

Она уговорилась с Саммерхэем встретиться в три часа на скамейке в Сент-Джеймском парке. Но теперь все стало другим, стало трудным и опасным. Подождать, посоветоваться с отцом? Но если бы она не пришла на это свидание, Брайан стал бы беспокоиться, думать, что с ней что-то случилось; или ему пришло бы в голову — о, глупость! — что она забыла о свидании или даже раскаялась в своей любви! А что бы подумала она сама, если бы он не пришел на свидание после стольких дней блаженства? Она, конечно, решила бы, что он раздумал, разлюбил, понял, что она недостойна его, что женщине, которая способна отдаться так легко, он не может посвятить свою жизнь.

В этих жестоких сомнениях Джип провела следующие два часа, пока стрелка не подошла к трем. Если она не пойдет, он явится сюда, на Бэри-стрит, а это еще опаснее. Она надела шляпу и быстро пошла в сторону Сент-Джеймского дворца. Убедившись, что ее никто не преследует, она почувствовала себя смелее. Она опоздала на десять минут и сразу увидела, что он прохаживается взад и вперед, оборачиваясь через каждые несколько секунд, чтобы не упускать из виду скамейку.

Поздоровавшись с той трогательной небрежностью любовников, которая мало кого обманывает, они пошли по аллее в Грин-парк. Она передала ему разговор с отцом. И только когда он крепко сжал ее руку под зонтиком, лежавшим у нее на коленях, она заговорила о Фьорсене.

Он убрал руку и спросил:

— Он прикасался к тебе, Джип?

Этот вопрос потряс ее. Прикасался ли? Да! У Саммерхэя вырвалось что-то вроде стона, он стиснул зубы. Она воскликнула:

— Брайан! Не надо! Я никогда не позволила бы ему поцеловать меня.

Он с усилием заставил себя поглядеть на нее.

— Ничего! Все хорошо, — сказал он наконец.

Она сидела неподвижно, уязвленная в самое сердце. Для него она загрязнена, запятнана. Ну, конечно! Но ведь сердце ее никогда не было затронуто; оно принадлежит только ему одному, навсегда! Видимо, этого мало для мужчины. Он хочет, чтобы осталось в неприкосновенности и тело. Но это непоправимо; надо было думать об этом раньше, а не сейчас. Убитая, она сидела, глядя прямо перед собой.

Возле них остановился маленький мальчик — он глядел на них круглыми неподвижными глазами. В руке он держал ломоть хлеба, намазанный джемом, рот и щеки у него были перепачканы. Женский голос позвал: «Джекки! Иди сюда сейчас же!» Мальчик бросился прочь, но все оглядывался, держа в руках хлеб с джемом, словно предлагая кусочек Джип. Саммерхэй обнял ее.

— Все прошло, дорогая. Это не повторится. Обещаю тебе!

Да, конечно, он может обещать, может даже выполнить это обещание. Но он будет страдать, всегда будет страдать, когда подумает о том человеке. И она сказала:

— Я могу быть только такой, какая я есть, Брайан. Я не могу стать иной для тебя. Я хотела бы этого, о, как я хотела бы этого!

— Не думай об этом, — ответил он. — Идем ко мне, выпьем чаю. Там никого нет. Прошу тебя!

Он взял ее за руки. И Джип забыла обо всем, осталась только радость оттого, что она с ним.

ГЛАВА IX

Пробежав мимо Марки, словно слепой, Фьорсен вышел на улицу; не пройдя и сотни шагов, он бросился назад. Он забыл шляпу. Слуга, все еще стоявший в дверях, протянул ему его широкополый головной убор и захлопнул дверь перед самым его носом.

Фьорсен направился в сторону Пикадилли. Если бы не это выражение лица Джип, чего бы он не натворил! Вместе с приступом мучительной ревности он чувствовал какое-то облегчение, словно избавился от чего-то ужасного. Так, значит, она никогда не любила его! Никогда? Невозможно! Немыслимо, чтобы женщина, которую он любил так страстно, не почувствовала бы никогда такой же страсти! Перед ним вставал ее образ — она уступала, всегда уступала. Не могло же это быть сплошным притворством! Он ведь не какой-нибудь заурядный человек — у него есть обаяние, или… это только другие женщины так думают? То, что она сказала, — ложь; нет, она, безусловно, солгала!

Он вошел в кафе и заказал коньяку. Ему принесли графин, на котором были отмечены порции. Он просидел долго. А когда встал и вышел, было выпито ровно девять порций; он чувствовал, что кровь его бурлит от гнева, а душа полна благородства. Что ж, пускай себе любит! Но уж позвольте и ему добраться до глотки ее любовника! Вдруг он замер на месте. На доске, которую нес человек-реклама, стояли слова:

«Дафна Уинг. Пантеон. Дафна Уинг. Пластические танцы. Поэзия движения. Сегодня в три часа. Пантеон. Дафна Уинг».

Вот кто действительно любил его — маленькая Дафна! Шел уже четвертый час. Войдя в зал, он с каким-то чувством горького удовлетворения занял место в партере, поближе к сцене. Какова ирония судьбы!.. Ага, вот она вышла на сцену. Пьеретта в короткой юбочке из прозрачного муслина, лицо, под стать костюму, сильно набелено. Она встала на пальцы и медленно вращается, подняв руки в виде арки над шелковистыми кудрями.

Идиотская поза! Но на лице ее было прежнее кроткое выражение, напоминающее голубку. Эта ее одухотворенность в танце потрясла Фьорсена, хотя позы были нелепы. Она порхала из конца в конец сцены, делая пируэты, на мгновение ее подхватывал затянутый в черное трико Пьеро с таким же набеленным лицом. Он поднимал ее вверх ногами, потом она снова, соединив аркой руки над головой, стояла на одной ноге, согнув в колене другую и прижав к щиколотке опорной ноги. Затем Пьеро обхватывал ее за талию, и она, продолжая стоять на пальцах и подняв другую ногу вверх, вся трепетала, и трепетание ее тела должно было показать зрителю, как все это невероятно трудно; наконец, встав на всю стопу, она понеслась за кулисы и тут же выбежала обратное застывшим на лице одухотворенным выражением заблудившаяся голубка! Ее точеные ноги сверкали белизной. Да, на сцене она была восхитительна! Высоко подняв руки, Фьорсен принялся аплодировать и крикнул «Bravo!» Он заметил, как глаза ее внезапно округлились, но только на мгновение, не больше. Она увидела его. «Меня не так-то легко забыть!» подумал он.