Джон Голсуорси - Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 8

Какое было бы горе, если бы я сделала тебя несчастным! О, проверь, проверь себя… Я все пойму. Я чувствую это всем! своим существом. А теперь покойной ночи, и, может быть, прощай.

Твоя Джип».

Она перечла письмо. Неужели она на самом деле думает, что сможет перенести, если он уйдет от нее, если он вдруг, заглянув в далекое будущее, решит, что игра не стоит свеч?

Она запечатала письмо. Ах, почему у нее такое мягкое сердце?

Через десять дней на станции Милденхэм Джип держала руку отца, почти не видя его — какой-то туман застилал ее глаза.

— До свидания, родная! Береги себя; телеграфируй из Лондона, потом из Парижа. — И, улыбаясь ей, Уинтон добавил: — Саммерхэю повезло, а мне нет.

Туман, застилавший ее глаза, превратился в слезы, они падали на его перчатку.

— Не слишком задерживайся там, Джип!

Она нежно прижала его лицо к своей мокрой щеке. Поезд тронулся. И пока могла видеть, она все смотрела на него, машущего ей своей серой шляпой; потом, забившись в уголок купе, она сидела почти ослепшая от слез, опустив вуаль. В роковой день своей свадьбы, покидая отца, она не плакала; а теперь, оставляя его, чтобы пойти навстречу своему невообразимому счастью, она не могла удержать слез.

Но душою она созрела за это время.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА I

Маленькая Джип, которой в этот первый день мая было уже около четырех с половиной лет, стояла, нагнувшись над клумбой с тюльпанами, куда забрались две индюшки и копошились там среди цветов. Она была удивительно похожа на мать — такое же овальное лицо, черные изогнутые брови, большие и ясные карие глаза; но у нее был облик ребенка наших дней, живущего на открытом воздухе. Ее волосы, вьющиеся на концах, были коротко подстрижены, блестящие загорелые ножки — голые до колен.

— Индюшки! Вы негодницы, вот что! За мной! — И, вытянув вперед руки с поднятыми вверх ладонями, она стала пятиться от клумбы. Индюшки, осторожно переступая длинными ногами и нежно-вопросительно покрикивая, двинулись за ней в надежде получить что-нибудь из ее загорелых ручек. Солнце освещало это маленькое шествие: темно-голубое платьице маленькой Джип, золотые отблески на ее каштановых волосах, усыпанную маргаритками траву, черных птиц с полупрозрачными красными сережками и полосатыми хвостами — и все это на фоне тюльпанов, оранжевых, красных, желтых. Заманив индюшек в открытую калитку, маленькая Джип выпрямилась и сказала:

— Вы бездельницы, голубушки! Кы-ш-ш! — И захлопнула калитку перед носом индюшек. Потом она побежала туда, где под ореховым деревом — единственным большим деревом в саду — лежал дряхлый скоч-терьер.

Усевшись на землю возле него, она стала гладить его белую морду, приговаривая:

— Осей, Осей, ты любишь меня?

И тут же, увидев на крыльце мать, она вскочила и, крикнув: «Осей! Осей! За мной!» — бросилась к Джип и обняла ее колени; старый скоч-терьер медленно плелся за ней.

За три года Джип несколько изменилась. Лицо ее стало мягче и, пожалуй, серьезнее, она чуть пополнела, волосы у нее потемнели, и причесывала она их иначе — вместо крупных волн они были гладко зачесаны и уложены мягкими прядями наподобие шлема, такая прическа подчеркивала форму ее головы.

— Детка, пойди скажи Петтенсу, пусть положит свежий кусок серы в кормушку Осей и помельче нарежет ему мясо. А ты можешь дать Сорванцу и Брауни по два кусочка сахара. Потом мы пойдем гулять.

Опустившись на колени, она осторожно раздвинула шерсть на спине старой собаки и принялась рассматривать пораженную экземой кожу, думая: «Ах, милый, от тебя не очень-то хорошо пахнет! Ну-ну, только не лижи мне лицо!»

В воротах появился почтальон. Джип распечатала телеграмму с легким трепетом, как всегда, когда Саммерхэя не было с ней.

«Задержался. Приеду последним поездом. Завтра в город не нужно. Брайан».

Когда почтальон ушел, она снова опустилась на колени и погладила голову собаки.

— Хозяин завтра целый день дома, Осей! Целый день!

— Прекрасный вечер, мэм, — послышался чей-то голос с дорожки.

Перед ней стоял «старый плут» Петтенс; ноги его уже совсем не гнулись, лицо покрыла густая сетка морщин, зубы выпали, темные маленькие глазки стали тусклыми. За Петтенсом в выжидательно-серьезном молчании стояла маленькая Джип, выставив вперед одну ножку, как делала когда-то ее мать.

— А, Петтенс! Мистер Саммерхэй будет дома весь завтрашний день, и мы с ним совершим далекую прогулку верхом; когда будете делать лошадям проминку, зайдите в гостиницу, если нам с Джип не удастся туда попасть, и скажите майору Уинтону, что я жду его сегодня обедать.

— Хорошо, мэм. А я нынче утром высмотрел пони для маленькой мисс Джип, мэм. Мышиной масти, пяти лет. Здоровый, спокойного нрава, очень красивый мелкий аллюр. Я говорю этому человеку. «Не вздумайте меня перехитрить, говорю. — Я родился на лошади. Двадцать фунтов за такого пони! Десять — и считайте, что вам повезло». «Ладно, Петтенс, — говорит он, — с вами вилять не приходится. Пятнадцать!» «Я вам накину один фунт, — сказал я. Одиннадцать. Берите, и кончим на этом». «А! — говорит он. — Петтенс, вы-то уж умеете покупать лошадей! Ладно, двенадцать!» А пони стоит все пятнадцать, мэм, и майору он понравился. Так что, если желаете, можете его получить!

Джип посмотрела на маленькую дочку, которая только один раз возбужденно подпрыгнула и теперь стояла молча, только глаза ее перебегали от матери к конюху и губы полуоткрылись. Джип подумала: «Прелесть моя! Никогда ни о чем не просит».

— Ну что ж, Петтенс, купите пони.

— Да, мэм, очень хорошо, мэм. Прекрасный вечер, мэм!

Он удалился, ковыляя: ему приходилось ставить ступни чуть ли не под прямым углом к голени. На ходу он думал: «Два-то фунта у меня в кармане!»

Через десять минут Джип в сопровождении дочери и Оссиана вышла на обычную вечернюю прогулку. Но пошли они не наверх, к холмам, как всегда, а в сторону реки, к тому месту, которое у них называлось «пустошью». Это были два покрытых осокой луга, разгороженные насыпью, на которой росли дубки и ясени. У перекрестка, где сходились луга, стоял старый каменный сарай с проломом! в стене, который зарос плющом до самой тростниковой крыши. Это место, затерянное среди полей пшеницы, лугов и буковых зарослей, казалось, жило какой-то собственной жизнью; его любили звери, птицы, и маленькая Джип недавно видела здесь двух зайчат. На дубе с еще негустой листвой сидела кукушка и куковала; они остановились и смотрели на серую птичку, пока та не улетела. Птичий гомон среди безмятежного покоя, золотисто-зеленые листья дубков и ясеней, выглядывающие из травы полевые цветы — болотная орхидея, сердечник, кукушкин цвет — все это наводило Джип на размышления: как непостижим тот дух, который кроется за плотью природы, за этой прозрачной улыбкой жизни, то и дело угасающей и снова возникающей из небытия! Пока они стояли у сарая, какая-то птица пролетела над ними, делая широкие круги и пронзительно крича. У нее был длинный клюв и острые крылья, казалось, птицу тревожило их присутствие. Маленькая Джип сжала руку матери.